Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

заключен по божественному закону.

Однако люди болтали, что этот брак был выгоден прежде всего женщине, потому что до этого она была обычной фроляйн Карлсзон, а после стала одной из фон Айстерсхайм.

Тетка Берта в первый же вечер заявила Софии: — Твой благородный отец был не кем иным, как обедневшим инвалидом, чьи мокнущие раны нужно было постоянно обрабатывать.

Свое скверное отношение к Бернхарду фон Айстерсхайму она перенесла на его дочь. И пусть она не кичится тем, что когда-то жила в монастыре, раз уж Всевышний определил для нее место, которое только и подходило такой мещанке: уважаемый, но нищий дом Карлсзонов. Его стены были не из камня, а из дерева, в нем вся семья — десять человек вместе с бабушкой, дедушкой и невестками — делила одну комнатку Здесь можно было слышать стоны совокупления, здесь утреннее солнце будило всех очень рано, потому что крыша была покрыта травой и камышом и в этом плетеном творении было много дыр. Когда шел дождь, капли попадали в дом, но это обстоятельство ничуть не беспокоило тетку Берту, потому что там, откуда она пришла, было еще хуже: там в доме жили свиньи и валялись прямо на кухонном полу.

— Эй, поторапливайся, девчонка! — кричала тетка, таща Софию по улицам. Она грубо хватала ее жирными руками, но ее ладони всегда были влажными от пота, и руки девочки легко выскальзывали из них. Кроме того, толстуха больше не могла ходить прямо не только из-за излишнего веса, но и из-за больных ног, на которых в некоторых местах проступали вены, похожие на толстых, синих червей. Из них сочилась вязкая желтая жидкость, превращавшая кожу в одну огромную красную рану.

— Знала бы ты, сколько у меня из-за тебя хлопот, — простонала женщина, на мгновение прислонилась к стене дома, но потом упрямо двинулась дальше.

София следовала за ней равнодушно и спокойно. Она не противоречила тетке и выполняла то, что от нее требовали. Но ничто из того, что она видела вокруг, не вызывало у нее эмоций. После трагических происшествий в монастыре душа Софии будто умерла. Яркий, гордый город, который кайзер Фридрих вырвал у взбунтовавшегося Генриха Льва всего около десяти лет назад и который обладал с тех пор многочисленными привилегиями, был ей безразличен.

Даже когда тетка добралась до своей цели — одного из самых больших домов Любека, постучала в тяжелую дверь и последовала за прислугой в зал с огромным камином, которого не было ни в одном другом доме, даже тогда София не проявила ни малейшего любопытства.

— Господин Арнульф! — облегченно воскликнула Берта, когда ей навстречу вышел высокий мужчина с острым носом, проворными глазками и очень осторожной походкой, будто у него при малейшем движении начинала болеть спина.

— Господин Арнульф! Вы должны помочь мне с этой девчонкой. Еще никогда со мной не происходило ничего подобного. Не знаю, что движет ею: упрямство или злобный нрав. В любом случае, мне не справиться без вашей помощи.

София стояла неподвижно, не глядя на господина. Тот же старался держаться на приличном расстоянии от потной старухи, но его взгляд с интересом скользил по девушке.

— Вы говорили, что она выросла в монастыре, не так ли? — спросил он.

— Она вышла из него полгода назад, — подтвердила тетка. — Ее прогнали оттуда и отдали на мое попечение, и я каждый день спрашиваю Бога — за что? Поначалу я думала, ее можно выдать за моего младшего — вы ведь знаете, у него глаз косит и все над ним смеются, так что кто выйдет за него, если не она? Но в то же время я думаю — с какой стати моему мальчику с ней мучиться? Она ведет себя так, будто ее одолели бесы.

Она громко застонала, Арнульф тихо охнул. Он двигался так же натянуто и скованно, как настоятельница в монастыре, но его взгляд был живым и подвижным.

— А в монастыре никто не заметил, что с ней что-то не так? — спросил Арнульф.

— Я не знаю, почему ее оттуда прогнали, — охая, сказала Берта. — В любом случае, она не тупая и не слабоумная, потому что говорили, что там она успешно работала в больничной палате и научилась лечить людей. Но все же...

— Что же вас беспокоит? — с любопытством спросил он. Берта не могла сказать это вслух. Она подошла к мужчине вплотную, и, в то время как он скорчил гримасу отвращения, увидев рядом с собой ее потное лицо, она нагнулась к самому его уху и рассказала о преступлении Софии.

София внимательно наблюдала за его реакцией.

Но своими возбужденными словами Берте не удалось заставить его испытать ужас. На его лице по- прежнему отражалось отвращение, вызванное красным потным лицом тетки. Он отступал назад и, когда уже не осталось места, властным движением приказал ей остановиться. Она замолчала, и он испытующе посмотрел на Софию.

В доме тетки часто говорили об Арнульфе. В отличие от ее отца, Бернхарда фон Айстерхайма, объявленного вне закона, несмотря на благородное происхождение, этот дальний родственник был знаменитостью. Даже суровая конкуренция с датскими торговцами из гильдии святого Кнута не помешала ему разбогатеть. Поначалу он перевозил через моря соль, сельдь и сукно, позднее — лен, зерно и поташ, а затем и дорогие товары: меха, украшения, воск. Теперь его старческое тело с трудом выдерживало изнурительные поездки по бурному морю, но он мог рассказать огромное количество историй из своего богатого прошлого. Он впечатлял всех своим роскошным каменным домом и утверждал, что владеет всеми языками мира. Поскольку в Любеке не было никого, кто мог бы это проверить, все ему верили.

— Так-так, — пробормотал он, обращаясь больше к Софии, нежели к Берте, — значит, она не разговаривает.

— Ни слова! С тех пор как она поселилась у нас, мы не слышали от нее ни слова. Я уж и не знаю, слабоумная она или дурная.

— На вид кажется совершенно безобидной.

— Ха! — грубо воскликнула Берта и стала оглядываться вокруг в поисках стула, чтобы дать больным ногам отдохнуть.

Взгляд Софии тоже блуждал по комнате. Она с интересом рассматривала помещение, в котором Арнульф принимал не только членов своей семьи, но и торговцев и посыльных. Он принадлежал к немногочисленным людям того времени, которые записывали все свои дела в свитки, и его нельзя было обмануть, как многих его коллег, веривших на слово. Он даже утверждал, что именно владение письмом позволило ему справиться с датской конкуренцией и стать богатым и могущественным.

Берта как раз успела, охая, опуститься на стул, когда, к своему ужасу, заметила, как София тронулась с места и направилась в угол комнаты, не спросив разрешения.

— Что это ты задумала, девчонка? — в отчаянии воскликнула она, но даже не предприняла попытку остановить ее, позволив это сделать Арнульфу. София схватила перо. Чернила; которыми она писала, были сварены из чернильного орешка и соли железа, и написанные ею бледно-голубые слова поначалу были еле заметны. Но чем дольше слова оставались на пергаменте, тем темнее становились.

«Я не разговариваю потому, что мне не позволяют писать. Что мне сказать, если меня никто не понимает? Семья моей умершей матери ограниченная и тупая, и моя жизнь пропала навеки».

София писала вовсе не так красиво и старательно, как раньше в монастыре, когда каждая буква превращалась в произведение искусства. Она просто нацарапала слова, охваченная отчаянием и яростью. Ведь она молчала не только из-за тупого, бездуховного существовании у Берты, но и потому, что чувствовала, что сама виновата в своей судьбе. У нее ничего не осталось после ужасного пожара в монастыре и преступлений, ставших его причиной, и не на что было надеяться.

Закончив писать, София почти бросила листок к ногам Арнульфа.

Он небрежно посмотрел на него, прежде чем наклониться к охающей Берте.

— Вам следовало привести ее ко мне раньше! — воскликнул он бодрым голосом, в котором, однако, слышались нотки страдания, будто, ворочая шеей, он испытывал боль. — Загадка-то оказалась совсем простой!

Стоны Берты перешли в кашель.

— Ну и что с ней такое?

— Она движима вовсе не непослушанием, — ответил он, заговорщицки подмигнув Софии. — А, скорее, набожностью, и за это вам следовало бы хвалить ее. Она дала торжественный обет молчать в