химер. Думаешь, что научишься получать золото, сможешь управлять природой по своему усмотрению, постигнешь истину? Рамон, я желаю тебе самого лучшего, но поглубже заглядывай в свое сердце, будь великодушен, забудь о стяжательстве, не пытайся вычерпать ладонью океан. Это невозможно. Ты не сможешь бороться с человеческой природой, не сможешь постичь мироздание, если не осознаешь, что сам являешься его частицей. А чтобы понять, кто ты таков, ты должен вглядеться в самую суть своего «я».
— Хорошо, Жеан, я понял и хочу пройти эту дорогу до конца. Но как мне не сбиться с пути и никогда не сомневаться в своем выборе? Как распознать истину, не думать о стяжательстве, чувствовать себя частью вселенной и понимать ее?
— Этому, Рамон, тебя не научит никто. Можно только указать на свет, на отблеск света, а остальное зависит от тебя.
После этого разговора я изменил свое отношение к Мандевиллю. Я думал о нем с благодарностью и уважением, хотя и с легкой подозрительностью — он говорил о Фламеле так, словно читал мои мысли. Как он мог узнать, что я ищу встречи с Николасом Фламелем, когда до последнего времени я сам не подозревал, что отправился в бесконечные поиски, чтобы выяснить, каков он, великий философ, первейшая фигура в истории человечества?
А еще я вспомнил, что так всерьез и не обсудил с Виолетой и Джейн их родство с французским алхимиком. Мы всегда говорили об этом мимоходом, веселясь и подкалывая друг друга. Как способен человек прожить больше семисот лет? Это немыслимо, несмотря на свидетельство Поля Люка, два столетия назад ссылавшегося на какого-то турецкого дервиша.
Занимаясь этими подсчетами, я сам понимал, что снова запутываюсь в паутине рационализма, который вошел в кровь людей двадцать первого века и ставит искусственные пределы человеческому мышлению. Итак, я постарался вздохнуть поглубже, пошире распахнуть глаза и разум и ничем не ограничивать свои способности к выдумке, воображению и размышлению. Человек свободен, я свободен, а мир — не дарвиновская моделька, которую нам всучивают ученые, и не жестокая демагогическая пустышка, которую навязывают фундаменталисты, как исламские, так и католические. Мир — нечто более сложное и богатое, и изучать его надлежит из глубин нашей наследственной памяти.
После таких рассуждений я ощутил настоящую свободу, а Жеан с улыбкой заметил:
— Пошевеливайся, Рамон, такими темпами ты до Лиссабона и к ноябрю не доберешься.
VII
Этот момент поделил мою жизнь на «до» и «после». Внешность всегда обманчива, так я обманулся и с Жеаном. Меня вообще часто сбивает с толку вид человека. Я слишком доверяюсь выражению лица и стилю одежды и забываю обратить внимание на то, по чему легче всего распознать другого: забываю взглянуть собеседнику в глаза и уловить, о чем он думает. Вот почему я ошибся в досточтимом старце. Я принял его за одинокого крепкого пенсионера, который тратит время на болтовню со случайными дорожными знакомцами, находя в этом утешение своим былым скорбям и нынешней неприкаянности, и движется навстречу смерти самой легкой дорогой. Но вдруг этот образ бесследно исчез. Теперь рядом со мной находился друг, готовый помочь советом; он был мудрее, чем казался, и, может быть, знал, в чем заключается моя миссия.
А ведь я сам до сих пор не сознавал, куда ведет меня путь вновь обращенного, не имел об этом ни малейшего представления.
Я едва начинал смутно догадываться, что мне предстоит отыскать Николаса Фламеля, чтобы тот позволил мне прочесть «Книгу еврея Авраама», но не знал даже, кто автор священного труда. Неужели сам отец Исаака, о котором Кьеркегор[48] писал в своем «Страхе и трепете»? Тот самый библейский Авраам, что прожил сотни лет и создал большую семью, давшую начало так называемому «народу божьему»? Только теперь я начал прозревать смысл своей жизни: мне следовало отыскать Николаса Фламеля и завоевать его дружбу.
Мне самому стало смешно: ну кому расскажешь, что я ищу некоего пожилого сеньора возрастом под семьсот лет? Я воистину сошел с ума! Но кажется, именно это я и должен совершить. Я отправлюсь в Лиссабон, чтобы познакомиться с людьми, которые смогут ввести меня в круги, близкие к таинственному миру, куда я намереваюсь проникнуть.
И тут мне вспомнился Смит, его ледяной взгляд, холодное сердце, черная одежда, глаза живого мертвеца, и мне стало грустно при мысли, что так можно жить веками, ожесточившись, наблюдая, как умирают близкие, вновь и вновь присутствуя при похоронах тех, кого успел полюбить. Проводить целые жизни рядом с близкими, которых непременно утратишь, скорбя по своим поглощенным временем детям. К такого рода бессмертию я не стремился. Я хотел лишь, чтобы человек вернулся к своему началу, чтобы жизнь стала долгой, но не как привилегия для нескольких избранных, а как заслуженное достижение всего человечества. И тут я осознал, что такая утопия невозможна, что на самом деле за моей безграничной щедростью таится истинное, куда более глубокое желание: я хотел отличаться от других. И я понял, что остальное человечество заботит меня куда меньше, чем мне казалось. В общем, я обманывал сам себя, хотя и знал, что мысли мои движутся в одном направлении, а желания — в другом.
Мне вспомнился невыразительный взгляд Рикардо Лансы, кажущееся великодушие, с которым Ланса предлагал мне возможность увидеть потаенные миры, словно сам он уже оттуда вернулся. Он как будто был настолько разочарован, что хотел рассказать об этом обмане всем на свете, но не по злобе, не из мести, а просто чтобы дать понять: «Оно того не стоит! Бессмертие вовсе не так привлекательно! От него тоже устаешь и хочешь отдохнуть навсегда».
Честно говоря, я был одержим подобными мыслями уже многие годы. Я начал раздумывать о бессмертии еще в юности. Не хотел долго спать, боясь тратить жизнь на сон. Не хотел отдаваться любви, боясь пострадать или даже умереть от этого чувства. Не залезал глубоко под кожу бытия — из ужаса перед страданием. И говорил себе: «Рамон, да ты просто трус!» Допустим, но что такое трусость? Драматическая сторона жизни (любовь, ненависть, ревность, ярость, печаль, гнев, счастье, тщеславие, страх) отталкивала меня. Все эти чувства изображают в искусстве, объявляя, что из них и состоит человек, а значит, перемешав все ингредиенты и найдя правильную пропорцию, мы сможем приблизиться к разгадке человеческой природы. Все это казалось мне таким убогим, смешным и банальным, что я твердо решил оставаться бесстрастным. Да, я смирился с мыслью, что проживу бессодержательную жизнь, — пока не встретил Виолету.
Кое-что из своих размышлений и тревог я поведал Мандевиллю, и тот по достоинству оценил ясный и четкий ход моих мыслей: неудивительно, ведь я думал об одном и том же много лет подряд.
Я вспомнил о своих лондонских подругах, и сердце мое забилось чаще. Я тосковал по ним, но ощущал их присутствие.
Теперь я много размышлял над тем, куда уходит любовь. Почему она не длится вечно? Почему рождается уже как бы со сроком годности? Мне пришла на память легенда о Перенелле, супруге Фламеля, — эта женщина считалась умершей, но, возможно, жила где-то до сих пор. Любовь Фламеля и Перенеллы казалась бессмертной. Так любят на всю жизнь.
Продолжая свой путь — иногда по острым камням, страдая от боли в ступнях, словно в мои ботинки набились камушки, — я думал о Виолете и Джейн. Память о них была целительным бальзамом; все было так естественно, так просто, так неожиданно…
Крик Жеана вернул меня к действительности:
— Рамон, не споткнись!
Я наступил на толстый корень, протянувшийся поперек тропы, и чуть не упал. Но я уже научился держать равновесие и сумел остаться на ногах. Законы физики меня не подвели.
Представляя, что ждет меня в Лиссабоне и Синтре, я видел только тьму и пустоту, не чувствовал уверенности в себе. В юности я надеялся, что, когда наступит зрелость, когда я доживу до тридцати пяти или сорока лет, я стану уверенным, мудрым, честным, прямым, обрету ясность мысли. Но теперь, напротив, я чувствовал свое бессилие перед неизбежностью перемен. Меня утешало лишь то, что я путешествую, чтобы обрести смысл существования. Я чувствовал, что могу добиться своей цели, что все вокруг помогает
