по себе: я ненароком намекнул на то, о чем вовсе не следовало вспоминать.
После нашего странствия по Пути Апостола Мандевилль стал для меня отцом, покровителем, старшим другом, мудрецом, у которого всегда можно поучиться — ведь он знал гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Когда этот старец сжал меня в объятиях, я поразился его силе. У него были стальные мускулы, какие нечасто встретишь у семидесяти-восьмидесятилетнего. Да, он был крепок, тело его казалось телом тридцатилетнего атлета, посещающего тренажерный зал, занимающегося спортом — быть может, боевыми искусствами — и привыкшего к долгим прогулкам по горам.
Мандевилль был человеком-загадкой. Седые волосы, подстриженная борода, тонкие губы, поразительно развитые мускулы, широкая крепкая шея, излучающий уверенность взгляд. На коже его рук и лица не было пятнышек старческой пигментации — примет времени, сходных с годовыми кольцами деревьев. Познания Мандевилля были столь обширны, что беседа с ним напоминала диалог с мощнейшей компьютерной программой, содержащей все доступные человеку сведения. Жеан мог затронуть в разговоре любую тему, проникнуть в самую ее суть, а затем разразиться выспренней речью, словно цитировал на память старинный фолиант в пятьсот страниц. Его красноречию можно было только позавидовать. Когда Мандевилль раскрывал рот, все прочие собеседники замолкали.
В беседе выяснилось, что в Праге заседает совет директоров одной фирмы с европейским именем и мой друг возглавляет этот совет. Я даже не усомнился в его словах, поскольку речь шла о самом значительном и самом простом человеке из всех, кого я знал.
Стоило мне пожаловаться, что мы вечно встречаемся на бегу, как Жеан пригласил меня отужинать вместе нынче вечером. Я сказал, что приехал в Прагу вместе с двумя подругами, но он объявил, что хотел бы побеседовать наедине, а вчетвером мы куда-нибудь выберемся в другой раз. Мы о многом не договорили во время последней встречи, и Жеан собирался поведать мне кое-что «интересное». Что он имел в виду?
И вот, недолго думая, руководствуясь лишь интуицией, я принял приглашение Мандевилля. Когда и где? В восемь часов на Французской улице.
Когда я вернулся в особняк, там было пусто. Я почувствовал себя странно, одиноко, даже непривычно.
«А на что ты надеялся — что твои подружки будут сидеть, дожидаясь тебя за накрытым столом? Да кто ты такой — король мамбо, индийский магараджа, кордовский халиф?»
Мне стало вовсе нехорошо от подобных рассуждений, во мне проснулось чувство вины. Я попытался успокоиться, и постепенно у меня это получилось. Признавая собственную слабость и уязвимость, я как будто зализывал раны. Такая терапия никогда меня не подводила. Еще в своем лондонском путешествии я убедился, что при любом физическом или психическом дискомфорте мне нужно глубоко подышать, чтобы кислород проник в самые дальние клетки тела. Таким образом я постепенно восстанавливал утраченную уверенность: прилив свежего воздуха словно меня обновлял. Этот способ мне казался загадочным, почти фантастическим, однако действовал безотказно.
Я много думал об этом, даже построил целую теорию, однако применить ее на практике всегда боялся. Всю жизнь я ставил над собой маленькие психологические эксперименты, исходя из следующей гипотезы: человек — не то, что он есть, а то, чем ему хотелось бы быть. Попросту говоря, я уже в детстве убедился: стоит мне пожелать чего-либо всей душой, и я этого добьюсь. Разумеется, не магическим путем — я просто делал все возможное для достижения цели. В детстве мне удавалось получать желанные игрушки и ласки матери, в юности я начал практиковаться на девушках. Когда мне нравилась какая-нибудь красавица, пусть даже самая недоступная, я знал: стоит мне задаться целью, и я сумею залучить ее в объятия, любить ее и быть любимым. Если развить эту идею, приходишь к выводу, что человек способен достичь чего угодно, если пустит в ход все доступные ему средства.
Отшлифовав свою мысль, я изложил ее, как только представился случай.
— Да, Рамон. Не так уж глупо связывать понятие о сущности человека с новыми технологиями, пусть они и наводят на нас панику. Неизвестное всегда пугает. Искусственный интеллект — чудесная штука, если применять его во благо.
— Жеан, а разве ты не боишься восстания машин? Не боишься, что они выйдут из-под контроля и поработят нас?
— Мы уже сталкивались с подобными выдумками. Эти вирусы страха атаковали человечество на всех этапах его развития, из-за них отправили на костер мудрейших из мудрых. Теперь кое-что изменилось в нашу пользу, особенно в Европе, где воцарились свобода и толерантность. Мы не можем упустить этот момент, нам нужно сделать шаг вперед. А вот в Штатах такая система не срабатывает. Это самая продвинутая страна в мире, однако, утратив память и культуру, США превратятся — если уже не превратились — в жестокую средневековую державу, которая вынуждена убивать ради необходимости развивать свою военную индустрию.
— А мы, европейцы, разве не такие же?
— Мы продолжаем жить чувствами — в достаточной степени, чтобы переменить мир, чтобы избавиться от нищеты.
— Ничего не понимаю.
— Нам следует использовать новые технологии, делать их общедоступными, двигаться именно в этом направлении. Нужно расширять пределы человеческих возможностей. Если потребуется создать технологический гуманизм, значит, этим следует заняться. Мы находимся в самом неблагоприятном, недоброжелательном месте Вселенной, быть может, живем на мировой помойке. Мы самые жалкие из существ, поэтому пора очнуться и решить, что мы не можем оставаться такими, как сейчас, а должны стать такими, какими хотим быть. Если человек будет двигаться по накатанной колее, наше будущее черно и безнадежно, обречено на паранойю и полное одиночество. Мы сами приговорили себя к жизни под знаком ложного происхождения; нам нужно отринуть историю, согласно которой человек был изгнан из рая, восстать против этой легенды и искать новое равновесие, новую сущность.
— Жеан, почему мы такие агрессивные? Почему притесняем друг друга? Почему не живем в мире?
— Именно в том и заключается причина нашего несовершенства. Мы превратили свою повседневную жизнь в череду убийств, в унижение, вызывающее все новые и новые зверства. К тому же человеческие конфликты порождают загрязнение атмосферы и окружающей среды, распространение парникового эффекта, подъем уровня Мирового океана, уничтожение лесов и редких животных и оскудение природных богатств.
— Кто же все это остановит, Жеан?
— Такое под силу только нам самим.
— Ну, это старая, заезженная песенка.
— Мы должны принять реальность, проанализировать ее и понять, чтобы затем попытаться изменить. Знакомо тебе выражение: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо»? В наши дни это должно стать девизом так называемого технологического гуманизма.
— Ты хочешь сказать, что человек мог бы воспользоваться искусственным интеллектом, чтобы обрести бессмертие, научиться жить долго и без страданий?
— Не совсем так. Я просто убежден, что мы должны пустить в ход все доступные средства, чтобы выйти за пределы нынешнего существования. Нужно переступить черту, причем самым простым и естественным образом. Следует отказаться от платоновского идеала, который привел человечество к коллективному безумию. Если мы согласимся с различиями в главном, высоком (а именно различия формируют личность), мы встанем на сторону конкретных людей. Не будем думать о человеческой расе — сосредоточимся на человеке, на отдельном индивиде, обладающем многочисленными и неповторимыми личными особенностями. Ты был избран как личность, потому что обладаешь единственными в своем роде, незаменимыми достоинствами.
— Кто меня избрал? О чем ты говоришь?
— Хочешь, чтобы я назвал свое имя?
— Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?
— Ты тоже так поступил.
