— Что тоже способна на всякое беззаконие? Я всегда предпочитаю лучше думать о людях. Это гораздо спокойнее.
— Очень хорошо. Я предпочитаю верить в худшее. Это предохраняет от излишней расточительности чувств. И вы можете быть вполне уверены, что Уодди верит вместе со мной.
М-с Маллови посмотрела и ничего не ответила.
Разговор продолжался после обеда, пока м-с Хауксби одевалась для танцев.
— Я очень устала, не пойду, — сказала м-с Маллови, и м-с Хауксби оставила её в покое до двух часов ночи, когда разбудила энергичным стуком в дверь.
— Не сердитесь, дорогая, — сказала она. — Идиотка айя ушла домой, и никто не мог впустить меня.
— Это очень печально, — сказала м-с Маллови угрюмо.
— Ничего не поделаешь! Я одинокая, покинутая вдова, но не могу же ночевать на улице. К тому же какие новости я принесла! О, не прогоняйте меня, голубчик! Неряха… танцмейстер… Я и мальчик Хаулей… Знаете Северную веранду?
— Как я могу разговаривать с вами, когда вы так мечетесь вокруг меня? — протестовала м-с Маллови.
— О, я забыла. Я буду продолжать своё повествование, хотя и не вижу ваших глаз. А вы знаете, что у вас прелестные глаза, дорогая? Ну, начинаю. Мы сидели в ложе с Хаулеем, а она сидела с ним в соседней и говорила ему…
— Кто? Кому? Объясните.
— Вы знаете, о ком я говорю, — неряха и танцмейстер. Нам было слышно каждое слово, и мы слушали без зазрения совести, особенно мальчик Хаулей. Полли, мне положительно нравится эта женщина!
— Это интересно. Ну, продолжайте. Что случилось дальше?
— Сию минутку. А-ах! Благословенный покой! Я готова была отказаться от наблюдения за ними в последние полчаса. Но все-таки я пересилила себя, и, как уже сказала, мы слушали и слышали все. Неряха растягивала слова больше обыкновенного. «Слу-шай-те, вы, ка-жет-ся, го-во-ри-ли, что влю-бле-ены в ме- ня?» — сказала она, и танцмейстер подтвердил это в таких выражениях, что я возненавидела его ещё сильнее. Неряха подумала некоторое время. Затем мы услышали следующую фразу: «Послу-шай-те, м-р Бент, по-чему вы такой ужас-ный лгун?» Я едва удержалась, чтобы не закричать, когда танцмейстер стал оправдываться от возводимого на него обвинения. Кажется, он не говорил ей ни слова о том, что женат.
— Я говорила, что нет.
— Вероятно, она приняла это очень близко к сердцу. Минут пять она тянула, упрекая его в вероломстве, и в конце концов говорила с ним, как мать с сыном. «У вас есть своя собственная прелестная жена, — сказала она. — Она даже слишком хороша для такого старого толстяка, как вы. И вы никогда ничего не говорили мне о ней. Я много думала об этом и ещё раз повторяю, что вы лгун». Ну не восхитительно ли это? Танцмейстер бормотал какой-то вздор без конца, так что Хаулей вышел из терпения и сказал, что хотел бы вздуть его. И чем больше он трусил, тем больше возражал. А неряха, должно быть, совсем необыкновенная женщина. Она прямо сказала ему, что, будь он холостяк, она, может быть, и не устояла бы перед его преданностью к ней, но как муж другой женщины и отец прелестного ребёнка он представляется ей безбожником, и больше ничего. И она опять завела свою волынку. «И я говорю вам это потому, что ваша жена сердится на меня, а я терпеть не могу ссориться с другими женщинами. И ваша жена мне так понравилась. А как вы провели последние шесть недель? Вы не должны были так поступать. Стыдно это для такого старого толстяка» как вы». Можете себе представить, как выкручивался из всего этого танцмейстер! «Теперь ступайте вон, — сказала она. — Я не хочу больше и говорить о том, что о вас думаю. И оставьте меня, пожалуйста, я буду сидеть здесь, пока не начнутся танцы». Ну можно ли было думать, чтобы эта тварь была такая?
— Я никогда не изучала её с таким вниманием, как вы. Но все это как-то странно. Что же было дальше?
— Танцмейстер пытался льстить, упрекать, шутить, принимать какой-то невероятный тон, и я должна была щипать Хаулея, чтобы удержать его на месте. Она ничего не принимала, и, наконец, он вышел, проклиная себя, как герой плохого романа. Он был отвратительнее, чем когда-либо. Я хохотала. И право, я любовалась этой женщиной, несмотря на её одежду. А теперь я пойду спать. Что вы обо всем этом думаете?
— Я не намерена ни о чем думать до утра, — сказала м-с Маллови, зевая. — Может быть, она была права. Таким созданиям иногда удаётся говорить правду.
Рассказ м-с Хауксби о подслушанном ею разговоре хотя и был приукрашен, но по существу не расходился с истинным фактом. По причинам, более всего известным ей самой, м-с Дельвиль, мрачная, отвернулась от м-ра Бента и прогоняла его от себя до тех пор, пока он не покорился. Обиженный всем этим, а главное, прозвищем «старый толстяк», м-р Бент дал понять своей жене, что в её отсутствие он подвергался самым настойчивым преследованиям м-с Дельвиль. Он рассказывал об этом так часто и красноречиво, что в конце концов сам поверил своим словам, а его жена не могла никак надивиться нравам и обычаям «таких женщин». Когда факты начинали уже терять свою остроту, оказалась под рукой м-с Уодди, раздувавшая искры подозрения в душе м-с Бент. Мистеру Бенту жилось несладко, так как, если верить словам м-с Уодди, жена постоянно упрекала его за вероломство. Он оправдывался тем, что обаятельность его обращения и разговора с женщинами требует от него особой стойкости и осторожности. По его словам, ему не нужно было жениться, чтобы не доставлять мучений ни себе, ни жене. М-с Дельвиль одна оставалась неизменной. Она отодвинула свой стул на конец стола и, очутившись как-то вблизи м-с Бент, попробовала заговорить с ней. Последняя сухо отклонила попытку.
— Будет с меня и того, что она уже сделала, — сказала она.
— Опасная и коварная женщина, — нежно промурлыкала м-с Уодди. Хуже всего было то, что все другие отели в Симле были переполнены.
— Полли, вы боитесь дифтерита?
— Ничего на свете, кроме оспы. Дифтерит убивает, но не обезображивает. Почему вы спрашиваете?
— Потому, что ребёнок Бентов схватил дифтерит, и весь отель встал вверх дном вследствие этого. М-с Уодди забрала своих пятерых младенцев и скрылась. Танцмейстер струсил за своё драгоценное горло, и его несчастная жена не знает, что делать. Она совсем растерялась.
— Откуда вы узнали все это?
— Доктор Хаулен сейчас рассказал мне все это на Мэле. Управляющий отелем бранит Бентов, Бенты бранят его. Это совершенно беспомощная пара.
— Так. Что же вы думаете делать?
— Вот именно об этом я и хотела с вами поговорить. Как бы вы отнеслись к моему намерению перевезти сюда ребёнка с матерью?
— С непременным условием, что все это не имеет никакого отношения к танцмейстеру.
— Он будет рад остаться в одиночестве. Полли, вы ангел. Женщина действительно в ужасном положении.
— Но ведь вы её совсем не знаете, беспечное вы существо. И хотите рисковать жизнью для спасения её ребёнка. Нет, Лю, я не ангел. Я запрусь в своей комнате и буду избегать её. Но вы поступайте, как хотите. Только скажите мне, зачем вы это делаете?
Глаза м-с Хауксби увлажнились. Она посмотрела в окно, потом на м-с Маллови.
— Не знаю, — сказала она просто.
— Милая!..
— Полли!.. Однако надо приготовить комнаты. Надеюсь, что не более чем через месяц я снова получу возможность бывать в обществе.
— И я тоже. Слава Богу, наконец-то я высплюсь, буду спать, сколько захочу.
К величайшему изумлению м-с Бент, она очутилась здесь вместе с ребёнком, прежде чем успела понять, где она находится. М-р Бент был бесконечно признателен, во-первых, потому, что боялся заразы, во- вторых, потому, что надеялся на примирение с м-с Дельвиль, оставшись с ней в одном отеле без жены. Чувство ревности м-с Бент уступило чувству страха за жизнь ребёнка.
