Лицо Хизерлефа заставило меня расхохотаться даже в ту горестную минуту.
— Я готов рисковать репутацией моей профессии… — начал он.
— Не будьте глупцом, — проговорил я, — я потерял счастье всей моей жизни, и вы лучше сделаете, если проводите меня домой.
Пока я говорил, рикша исчезла. Затем я потерял представление о том, что было дальше. Вершина Джакко, казалось, поднялась и поплыла, как облако, затем опустилась на меня.
Через семь дней ( т. е. седьмого мая) я обнаружил, что лежу в комнате у Хизерлефа, слабый и беспомощный, как малый ребёнок. Хизерлеф сидел у письменного стола и внимательно наблюдал за мной. В первых его словах не было ничего ободряющего, но я был слишком подавлен, чтобы они меня взволновали.
— Здесь ваши письма, которые вернула вам мисс Китти. Вы, молодёжь, очень любите писать письма. В этом пакете что-то вроде кольца. При этом была приложена любезная записка от папаши Маннеринга, которую я взял на себя смелость прочесть и сжечь. Старый джентльмен не особенно благосклонен к вам.
— А Китти? — спросил я с тупым равнодушием.
— Судя по тому, что она говорит, пожалуй, ещё более сердита, чем отец. По всей видимости, вы посвятили её во многие подробности вашей жизни до нашей встречи. Она говорит, что человек, поступающий с женщиной так, как вы поступили с м-с Вессингтон, должен был бы убить себя из сострадания к своему полу. Горячая голова у девицы. Уверяет ещё, что вы были в припадке белой горячки тогда на шоссе у Джакко. Говорит, что скорее умрёт, чем встретится с вами хоть раз.
Я застонал и отвернулся к стене.
— Теперь вам предстоит сделать выбор, мой друг. Брак ваш, конечно, состояться не может. Маннеринги не хотят поступить с вами слишком жестоко. Хотите вы, чтобы причиной разрыва была белая горячка или эпилепсия? К сожалению, иной замены, кроме разве наследственного помешательства, не могу предложить вам. Уполномочьте сообщить им. Вся Симла знает уже о сцене на Дамской миле. Ну, даю вам пять минут на размышление.
Мне казалось, что за эти пять минут я прошёл через самые нижние круги ада, куда дозволено ступить человеку, живущему на земле. И я видел себя блуждающим в тёмных лабиринтах сомнений, несчастья и безграничного отчаяния. Какую из этих ужасных причин должен я выбрать? Для меня это было не менее затруднительно, чем для Хизерлефа. Наконец, я ответил голосом, который едва узнал сам:
— Они проявляют ужасную щепетильность в вопросах нравственности. Скажите, что я согласен на эпилепсию, и передайте им мой привет. А теперь дайте мне поспать ещё немного.
Оба существа мои соединились во мне, и я (загнанный, полураздавленный) ворочался в постели и переживал шаг за шагом всю мою жизнь за последний месяц.
— Но ведь я живу в Симле, — говорил я себе. — Я, Джек Пансей, живу в Симле, где нет призраков. Неблагоразумно со стороны этой женщины заставлять сомневаться в этом. Почему не хочет Агнесса оставить меня в покое? Я не сделал ей никакого зла. Может быть, я не любил её так, как она любила меня. Но я никогда не вернулся бы с того света, чтобы убить её. Почему же меня не оставляют в покое, почему не позволяют мне быть счастливым?
Я проснулся только к вечеру. Солнце успело почти закатиться, пока я спал — спал, как может спать замученный преступник на своём орудии пытки, слишком истерзанный, чтобы чувствовать дальнейшие мучения.
На следующий день я ещё не мог встать с постели. Хизерлеф сказал мне утром, что получил ответ от м-ра Маннеринга и что благодаря его, Хизерлефа, стараниям моя несчастная история стала известна всем обитателям Симлы, которые очень жалели меня.
— Это, пожалуй, больше того, что вы заслуживаете, — прибавил он любезно в заключение. — Хотя, впрочем, вы уже и так достаточно наказаны. Ничего, в конце концов вылечим вас, головорез вы этакий!
Я наотрез отказался лечиться.
— Вы уже достаточно сделали для меня, старина, — сказал я, — не хочу беспокоить вас больше.
Я прекрасно знал, что ни Хизерлеф, ни кто другой не в состоянии снять бремя с моей души.
Вместе с этим сознанием во мне росло чувство безнадёжного и бессильного протеста против нелепости происходившего. Десятки мужчин поступают нисколько не лучше меня, и, однако, наказание их откладывается, по крайней мере, до того света. И я чувствовал горькую обиду на несправедливость судьбы, выделившей меня из их числа и наказавшей меня так жестоко. Это настроение уступало иногда место другому, в котором мне начинало казаться, что именно рикша и я реальные существа в этом мире теней; что Китти была призрак, что Маннеринг, Хизерлеф и все другие мужчины и женщины, которых я знал, были только призраками; и что даже гигантские серые скалы не что иное, как только тени, созданные для того, чтобы мучить меня. От одного настроения к другому переходил я в течение семи томительных дней. Физически я окреп, и наконец зеркало в моей спальне сказало мне, что я вернулся к своему прежнему образу и ничем не отличаюсь от других людей. Как ни странно, но на лице моем не было никаких знаков пережитой мною борьбы. Оно было, правда, бледно, но не выражало ничего необыкновенного. Я ожидал найти значительную перемену, свидетельствующую о болезни, съедавшей меня. И не нашёл ничего.
Пятнадцатого мая я уехал от Хизерлефа в одиннадцать часов утра, и инстинкт холостяка погнал меня в клуб. Там все, как и говорил Хизерлеф, знали мою историю и были неестественно добры и внимательны ко мне. И тем не менее я сознавал, что для моего спокойствия было бы несравненно лучше не быть среди себе подобных. Как завидовал я смеху кули на Мэльском проспекте! Позавтракав в клубе, я пошёл в четыре часа бродить по Мэлю со смутной надеждой встретить Китти. Около железнодорожной станции чёрные с белым ливреи присоединились ко мне, и я услышал все тот же призыв м-с Вессингтон. Я ожидал появления призрака с того момента, как вышел на улицу, и был удивлён его опозданием. Рикша и я неподвижно стояли рядом на дороге в Чота Симлу. В это время Китти, в сопровождении какого-то господина, проехала верхом мимо нас. Она уделила мне внимания не больше, чем дворовой собаке. Она не ответила на мой поклон даже ускорением шага лошади, хотя, может быть, дождливые сумерки помешали ей узнать меня.
Так Китти с её спутником и я с моим неразлучным призраком парами поднимались на Джакко. По дороге текли дождевые ручьи, с сосен лила вода на скалы, как из труб на улице, воздух был пропитан влагой. Два или три раза я ловил себя на словах, обращённых к самому себе, почти громко: «Я, живой человек, Джек Пансей, живущий в Симле!.. В Симле! В самой обыкновенной земной Симле. Я не должен забывать этого… не должен забывать». Затем я старался вспомнить предметы разговоров в клубе — цены на лошадей и тому подобные подробности, относящиеся к повседневной жизни англо-индийского мира, который был мне так близок. Я даже повторил быстро про себя таблицу умножения, чтобы убедиться, что не потерял окончательно рассудок. Это было уже потому хорошо для меня, что на время отвлекло меня от м-с Вессингтон, и я не слышал её призыва.
Ещё раз вскарабкался я по склону Конвента на площадку. Отсюда Китти и её спутник поскакали галопом, и я остался наедине с м-с Вессингтон.
— Агнесса, — сказал я, — откинь верх рикши и скажи мне, что все это значит?
Верх бесшумно откинулся, и я очутился лицом к лицу со своей умершей и погребённой возлюбленной. Она была одета в то же самое платье, в котором я видел её в последний раз живой. В правой руке её был тот же тонкий носовой платок, а в левой тот же футляр для визитных карточек. (Женщина, умершая восемь месяцев назад, с футляром для визитных карточек!) Я должен был снова приняться за таблицу умножения, ухватиться обеими руками за каменные перила дороги, чтобы убедиться, что все это существует на самом деле.
— Агнесса, — повторил я, — из сострадания скажи мне, что все это значит?
М-с Вессингтон наклонилась вперёд хорошо знакомым движением головы и заговорила.
Если бы мне кто-нибудь сказал, что моя история перешла все границы вероятного в человеческой жизни, я не стал бы возражать ему. Но, хотя я и знаю, что никто не поверит мне, не поверит и Китти, перед которой я хотел бы этим рассказом оправдать своё поведение, я буду продолжать его. М-с Вессингтон говорила, а я шёл рядом от Санджовлийской дороги вниз до поворота, шёл и слушал, как можно слушать, идя рядом с настоящей рикшей и с живой женщиной в ней. Второй и наиболее мучительный приступ болезни внезапно овладел мною, и мне, подобно принцу из поэмы Теннисона, «казалось, что я двигаюсь в мире призраков». По пути мы присоединились к толпе, возвращавшейся с пикника. И мне казалось, что это сонм
