в этом занятии источник утешения, примирения с горестями жизни, душевного очищения.
Однако дневник – не исповедь. Мы не вправе требовать и ждать от него такого же полного самообнажения, каким окрашены исповеди Блаженного Августина, агностика Руссо, еретика Толстого. И Вы, Иван Алексеевич, и Вы, Вера Николаевна, и Вы, Галина Николаевна, должны были писать с оглядкой на нравы своего времени, на принятый этикет своего круга, на требования приличия, такта, деликатности.
Я все это понимаю, но смириться с этим не могу. Волею судеб, сами о том не думая, вы, своим тройным союзом, возродили – оживили – для меня библейскую легенду об Иакове и его двух женах – Лии и Рахили. И есть причины, по которым эта сторона вашей жизни вызывает во мне – нет, не эротическое любопытство, не зуд припасть к замочной скважине, – но смутное ощущение родства, сопричастности, полного и приемлющего сопереживания. Я так хотела бы узнать,
Что мы знаем о вашем союзе? Обрывки, фрагменты, намеки… Фраза из чьего-то письма, расплывчатая сплетня в чьих-то мемуарах. Знаем, что в 1926 году, живя во Франции, в эмиграции, вместе со своей женой Верой Николаевной, Иван Алексеевич Бунин встретил Галину Николаевну Кузнецову, по мужу Петрову, которая была на тридцать лет моложе его. Он влюбился в нее, она ответила ему страстной любовью, ушла от мужа. Запылал роман. Кроме общей страсти к литературе их связывала еще и интимная любовь к произведениям одного, особенно близкого обоим, русского писателя – Ивана Бунина. Кажется, за всю жизнь у Ивана Алексеевича не было более тонкого ценителя и поклонника, чем Галина Кузнецова.
Что оставалось делать?
По представлениям и правилам того времени (они не изменились и в наши дни) ответ был простой: либо свеча любви, либо долг доброты, либо гордое сознание собственной порядочности должны были быть принесены в жертву. Миллионы мужчин до и после Бунина в такой ситуации бросали своих жен и женились на новых возлюбленных. Тысячи и тысячи прятались в туман-обман адюльтера. Считаные единицы подчинялись требованиям долга и оставались верны брачной клятве. Но и в том, и в другом, и в третьем случае кто-то был обречен на горе, боль, стыд, ложь, страх, страдание, одиночество.
Вы посмели восстать против этого безнадежного «или-или». Вера Николаевна была верной и преданной подругой своему мужу в течение двадцати лет – и каких окаянных лет! Как он мог бросить ее одну, оставшуюся без родных, в океан нищеты и неустройства эмигрантского прозябания? С другой стороны, как мог мужчина на шестом десятке лет отказаться от такого дара судьбы – любви молодой, прелестной, талантливой женщины?
Вы попытались прорвать порочный круг. «Можно достичь Индии, плывя на Запад», – догадался Колумб и отправился на поиски неведомого. Как вы плыли, в какие штормы попадал ваш грасский кораблик, какие спруты и кашалоты выпрыгивали на вас из морской глубины – вот что мне хотелось бы разглядеть на мерцающей, полустертой киноленте ваших жизней. Но чтобы расслышать ваши голоса, чтобы что-то понять в потаенных перебоях сердца, я должна буду отбросить деликатность, почтительность, уважение к личным тайнам. Я собираюсь устроить вам настоящий перекрестный допрос. И начать хочу с Веры Николаевны Буниной. Ибо в начале ей досталась самая тяжелая, самая болезненная, самая уязвимая роль.
Дорогая Вера Николаевна!
Каждая женщина страшится этого удара – узнать, что у мужа появилась «другая». Как это произошло у Вас? Вы догадались о происходящем сами? Донесли «добрые» друзья? Иван Алексеевич пришел и объявил в открытую? И попросил разрешения принять новую любовь под Ваш кров?
Опубликованные отрывки из Ваших дневников только чуть-чуть приподнимают завесу. У меня нет возможности поехать в Англию и прочесть их полный текст, хранящийся в рукописном отделе библиотеки Университета города Лидс. Мне остается лишь поверить рассказу другой парижской эмигрантки, поэтессы Ирины Одоевцевой, сохранившемуся среди ее писем:
«Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда и два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко.
Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: „Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!' Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это положение длилось довольно долго – почти год, если я не ошибаюсь».
Что из этого правда? Одоевцева – свидетель, как правило, доброжелательный, но Вы не были с ней близки и вряд ли делились своими переживаниями. Я не могу поверить ей, когда она пишет, что Вы приняли объяснения Ивана Алексеевича, уверявшего, что между ним и Галиной – только отношения учителя и ученицы. Особенно после того, как Галина Кузнецова поселилась в вашей вилле в Грассе. Разве можно что-нибудь скрыть, когда трое живут под одной крышей? Да и горестные ноты в Вашем дневнике показывают, что Вы не были слепы и наивны.
Апрель, 1927 год (первый год жизни втроем):
«Хочется, чтобы конец жизни шел под знаком Добра и Веры. А мне душевно сейчас трудно, как никогда. И я теряюсь и не знаю, как быть. Вот когда нужны бывают старцы. По христианству, надо смириться, принять, а это трудно, выше сил».
Месяц спустя:
«Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же – ничего, собственно, с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год столько, сколько за десять лет не переживала. По существу, может быть, история очень простая, но по форме невыносимая зачастую».
Прекрасно понимал Ваши чувства и Алексадр Бахрах, с которым у Вас завязалась дружеская переписка. Позднее, в своих записках, озаглавленных «Бунин в халате», он писал:
«„Удочерение'… сравнительно немолодой женщины, скажем, далеко не подростка и ее внедрение в бунинскую [парижскую] квартиренку было, конечно, тяжелым ударом по самолюбию Веры Николаевны, по ее психике. Ей надо было со всем порвать или все принять – другого выхода у нее не было. Но не было достаточно сил и упорства, чтобы не допустить того, что ее глубоко ранило».
И снова – из Вашего дневника год спустя:
«Ночь. Опять не спится. Третий час… Равнодушие Яна убивает меня, а в претензии на него быть нельзя, он сейчас сам в смятении».
Еще год спустя заехавший друг поучал:
