Поэтому я изображала полнейшее безразличие, некую смесь симпатии и дружеского участия, с тех пор, как поняла истинную расстановку сил на весах ее эмоциональной значимости. Женьку это бесило.
— Я хочу тебя.
Смеюсь в ответ на это наглое заявление. Конечно, хочет!
Я отлично выгляжу в белой майке и белых брюках, загорелая, с эффектной стрижкой. Я знаю, что Женьке нравятся коротко-стриженые темноволосые девушки. Еще я знаю, что она терпеть не может, когда ей отказывают. Что ее азарт удачливого, всегда побеждающего, в конечном итоге, охотника никогда не позволит ей сдаться на полпути к добыче. Поэтому я не удивлена, что ее интерес ко мне выходит далеко за рамки светских бесед. Только кто в нашей игре был настоящим охотником?
— Поедем ко мне?
Я мотаю головой, улыбаюсь и вежливо прошу отвезти меня домой.
— Я думаю, что тебе пора прекратить заниматься глупостями, иди-ка ты лучше, привези Катерину обратно, и попробуйте еще раз. Я серьезно! Пока ты это не сделаешь, никаких разговоров со мной о «наших отношениях», — я вкладываю в последние слова все ехидство, на которое только способна, — не заводи. Иначе, ты потеряешь в моем лице еще и друга.
— Ну что же. Хорошо. Я так и сделаю, как ты говоришь. Странно это все, да?
— Нормально, — я резко поднимаюсь с места. — Поехали!
А еще был Город. И съемная квартира на пятом этаже, почти в центре, с видом — если выйти ночью, то особенно красиво — на высотку на Соколе. Маленькая комната, оклеенная темно-красными обоями, впрочем, не режущего глаз оттенка. Шкаф. Письменный стол. Две полки. Кровать. Комната, не предназначенная для приема гостей — никакой мягкой мебели, единственный стул, вплотную придвинутый к рабочему месту, вряд ли располагал «пройти и устроиться поудобнее». Телевизор, практически заброшенный за нехваткой времени. Фотография-картина на стене — мостик, уходящий в реку, темную в последних лучах заходящего, уже даже совсем спрятавшегося солнца. Если засыпать долго, мучаясь бессонницей, или, как еще прекрасней звучит — инсомнией, то можно было долго-долго смотреть на этот постзакат, безлюдный, сотканный из тишины, и чувствовать себя с ним — близнецами одиночества. Еще была кухня. Кухонька, шестиметровая, рассчитанная только на три шага. Чужая квартира за семь сотен долларов. И вся Москва за ее пределами.
Мы, поколение, чье детство прошло в восьмидесятых, зацепив и девяностые, выросли на старых советских фильмах. И где-то в глубинах сознания Москва осталась в памяти именно такой: советской, светлой, ясной, родной, с песней «Александра, Александра», с тысячи раз показанными видами той еще, из другого, старого мира, Красной площади, панорамой Воробьевых гор, она закрепилась в подсознании чувством гордости, торжественными, выверенными до секунды и до нешевеления даже мизинцем ноги, облаченной в блестящий сапог, нереально замершего в ожидании команды нарядного солдата, парадами. Криками «Ура!», трибуной Мавзолея, еще бытовыми кинодрамами, комедиями, в которых советское добро обязательно побеждало советское и, уж тем более, антисоветское зло, детективами с погонями на жигулях и москвичах нашей доблестной милиции за обязательно пойманным впоследствии преступником.
Москва с раннего детства жила в моей душе и более старыми кинофильмами, Раневской, разрывала душу, учила любить стихами, Мариной Цветаевой, читая взахлеб которую, как не полюбить ее родные «колокольные семихолмия»?
А реальная, живая любовь к Москве началась для меня только пару лет назад, где-то в переулке между Грузинскими улицами, летним дождем, совершившим настоящее волшебство, превратившим знойный августовский вечер, остро приперченный смесью специй: толкучкой в метро, такой вначале непривычной многополосной армадой авто и сограждан по берегам слишком плотно бегущей реки машин, в свежий, наполненный запахами позднелетнего цветения Город-сад.
В переулке, куда я забрела, заблудившись, не было ни души. Вдалеке звенел трамвай. Смеркалось. Я остановилась на пару минут, потянулась за сигаретой в сумку, висящую на плече, и вдруг вникла. Это — любовь. Я увидела вокруг Москву своего детства, и поняла, что она здесь, рядом, достаточно отойти на сто метров от легкого сумасшествия центральных улиц, вот же она, вокруг меня!
А месяцами позже я полюбила и новую Москву.
Мы катались на автомобиле ночами со Светкой, катались без цели и смысла, по улочкам старого центра, по набережным, по переливному Садовому, гуляли на Воробьевых, разговаривали о прошлом и будущем на Поклонной, я тонула в красных фонтанах и выплывала, почти захлебнувшись размахом и мощью, на мосту напротив нереально красивого ночью комплекса Москва-Сити.
Мне нравилось погружаться в метро, сливаться с толпой и рассматривать лица случайных попутчиков. Я была очень одинока, но не так… Не так, как раньше. Все мои старые друзья из родного города за год практически стерлись из памяти. Мы общались, но… Для них я немножко переехала на Луну, причем на пушечном ядре.
Первое время мне было чем делиться, было любопытно слушать последние новости их — моей бывшей — жизни. Потом я стала не успевать — казалось, что за несколько недель моя вселенная пережила несколько Больших и Маленьких взрывов. Мне стало не о чем рассказывать и не очень интересно слушать. Так все произошло само собой, как происходит всегда, когда куда-то не поступает энергия. Все распадается и исчезает.
Теперь все вокруг меня было новым, чужим, пока чужим, и с этим фактом уже ничего нельзя было поделать. Я осталась без личной истории, без хвоста «нажитого», будь это имущество, люди, воспоминания, связывающие — привязывающие нити. И, несмотря на то, что регулярно уговаривала себя, что так и надо, так и правильно, мне периодически было не просто страшновато, а как-то тотально жутко. Все-таки, я никогда не была настолько одной, таким осознанным, не исключено что навсегдашним уже, одиночеством, и понимание того, что я — взрослый человек, имеющий свободу распорядиться своей жизнью так, как сочту нужным, меня пугало и наполняло чувством тревожной ответственности.
Когда я приезжала в свой родной город, то становилось еще тревожней. В моей квартире, где каждая стеночка была буквально-таки вылеплена вручную, где в свое время в течение нескольких лет был создаваем «мой дом», теперь жили посторонние люди, которым я сдала свою квартиру. Я их даже не видела никогда, как никогда больше не приезжала в свой старый район. Я останавливалась в доме родителей, который тоже никогда не был «моим». И чувство бездомности, новое для меня, так поздновато освоенное, иногда размазывало меня обостряющими восприятие вечерами и ночами по стенкам любых — заведомо и навсегда — чужих домов.
И люди. Новые. Улыбающиеся или нахмуренные. Умные и глупые. Чужие. Мне было тридцать, и я не была похожа на маленькую девочку. Никто не возьмет меня за ручку и не вытрет хлюпающий нос чистым клетчатым платком. И с этим нужно было не просто мириться, а учиться жить по-взрослому. Но я не собиралась учиться тому «взрослому», которому были научены все вокруг меня. Я всегда хотела только свободы. Не защищающейся стены самоуверенности, не признания, не успешности, такой относительной, на самом-то деле. Другой свободы, радостной, тотально восприимчивой, умеющей жить, а не перетекать из одного дня в другой, не видя в этом ни смысла, ни особого удовольствия.
Конечно же, я знакомилась с девушками, но редко. Интернет, явивший мне однажды хорошего друга Светку, был крайне скуп на Настоящих. Первые полгода в Москве я провела в абсолютном одиночестве, чему способствовала маленькая история, надолго отбившая у меня желание завязывать Интернет- знакомства.
Сказка про Машеньку.
Если Маша рисует автопортрет, то это обязательно — маленькая одинокая девочка с огромными глазками и раненым сердцем. Эта девочка сидит под звездным небом на маленькой планете, маленькому принцу подобная, и ждет своего счастья, которое должно нагрянуть с минуты на минуту на оранжевом звездолете прямо на серебряную полянку ее одиночества. На деле Маше тридцать четыре года, она
