— Тут или есть бифштекс, или им быть. Почитать тебе Шекспира?
— Валяй.
Еще она читала мне Фета и Тютчева, еще, зачем-то «Мцыри». С выражением. Практически, в лицах. Элина тем временем была в командировке. Они жили вместе. Командировка заканчивалась в самом что ни на есть ближайшем будущем.
— Я, все равно, все уже решила, не перебивай. Вне зависимости от того, будешь ты со мной, или нет. Ну, а как ты думаешь? Что я смогу вот так? Провести с тобой несколько дней, потом, как ни в чем не бывало, вить семейное гнездо.
— Хм, гнездо.
— Тебе не нужно ничего решать. Сейчас не нужно. Она приедет. Мы поговорим. Расстанемся. И будем жить дальше, долго и счастливо. С тобой. Или мрачно и коротко.
— Долго ли, коротко ли… А у вас… ммм… стаж какой?
— Полтора. А у вас?
— Ну, примерно так же, поменьше немного. А ты думала обо мне?
— Еще бы. Но мне казалось, что… Как тебе объяснить… Что это ни к чему. Знаешь, мне тогда, одиннадцать лет назад, было очень больно. Я же влюбилась по уши, а ты не решилась хотя бы попытаться. Еще муж твой. Потом второй. Дочь. Когда я узнала, что ты переехала в Москву, то… А потом я узнала, что ты встречаешься с девушками. Мне кажется, что я никогда не забывала тебя. И, когда я думала о том, есть ли в мире человек, о котором можно сказать: он — мой, я думала о тебе. О вероятности тебя, понимаешь? О вероятности нас. Но я любила других, совершала подвиги. Не помнила о тебе. Не знала тебя никогда, понимаешь?
— Более чем.
— И ты полюбила другую, так ведь? Скучаешь? — Кира внимательно, очень внимательно посмотрела мне в глаза.
— Не знаю.
— Мне кажется, ты не тот человек, который не знает. Ты тот, который и да и нет одновременно. Да? Нет?
— Да нет, — ненарочно, растерявшись совсем, протянула я, и мы расхохотались, впрочем, несколько напряженно.
Для кого-то жизнь происходит через глаза, он помнит дни и ночи, как смену декораций, темно-зеленые рифленые обои, узкие планки золотистого паркета, полураспустившиеся в маленьком горшке цветы — это утро. Для кого-то утро — это тонкое прикосновение чьей-то ладони к шее, к той линии, где заканчиваются волосы, для него утро — это движение пальцев по позвонкам, четырем-пяти, вниз и обратно. Для кого-то утро остается запахами, густой, с ярким ароматом миндаля гель для душа, затем чай, фривольный клубничный, или приторноватый, неестественно удобный, ванильный, или строгий бергамот. Или адские молекулы, разбегающиеся по законам Броуновского движения от перегретой на газовой горелке, и издающей невыносимый запах, просто не имеющий право называться запахом — вонь — от пластиковой ручки подпаленной кофеварки. Затем запах ветра из открытого окна, свежесть с примесью городского смога, спасающий. Для меня — утро, равно как и жизнь — это, в основном, набор гласных и согласных звуков. Они имеют свой запах, вкус, цвета и оттенки, они оставляют внятные ощущения на теле. Жизнь в ушах. И во рту, произносящем что-то или, как было в этот раз, о чем-то молчащем. Набор несогласных звуков.
Некоторым людям достаточно одного дня, чтобы понять: этот человек — судьба. И они женятся. И живут до самой смерти вместе. Другие разочаровываются в партнере или в отношениях годы, годы спустя. Что можно понять за несколько дней? Немного. А почувствовать — все. И ничего не мешает потом перепонять или перечувствовать, ведь это и есть — быть с собой честной, себе — верной. Не принципам. Себе. Мы были рядом, на расстоянии вытянутой руки, или, порою, еще ближе. Мы с Кирой хорошо понимали друг друга, я знала о ней очень многое, как будто видела ее жизнь годами, наблюдала в бинокль из окна напротив. И ничто не лежало на весах, ни ее честолюбивые устремления, ни привычки. Ни, даже, отношение ко мне. Похожее на любовь. Внутри меня что-то все время разбивалось толстыми стеклами, сброшенными с огромной высоты. Бздынь! И еще раз — шарррах! Казалось, что я превращаюсь в точку, в пылинку, что я не могу уловить свои же собственные чувства. Что я кричу на себя, или что-то кричу себе с далекого берега. Что-то неразборчивое, но отчаянно важное.
В тот же вечер я уехала со Светкой на Селигер. Мой боевой товарищ, потерявший меня на несколько дней из виду, закинула удочку с предложением «поехать, посмотреть на красоту».
Селигер — это совершенно самодостаточное место. Открыв его однажды, хочется туда не просто возвращаться снова и снова, а поселиться там надолго и, ближе к пенсии, стать одним из аборигенов, полумаугли-полубизнесменов, удачно совмещающих здоровый цвет лица и наивную ясность взгляда со смекалкой, безошибочно определяющей в каждом туристе его истинную платежеспособность.
Множество мелких и огромных островов, камыши, белые лилии, качающиеся в воде… Пустынные дороги, разрезающие сосновые леса тонкими неровными линиями… Селигер — земля обетованная.
Пятый ежегодный слет, так называлось лесбийское мероприятие, нашедшее свое место на острове Хачин. Остров большой, негласно поделенный на территории туристическими группировками (по непроверенным слухам этот же остров посещают фашисты и некие кукуевцы), но достаточно вместительный, тем более, что основной набег отдыхающих, все-таки, приходится на более поздние летние месяцы.
Для меня Селигер начался с дороги. После трехчасовой пробки на выезде из Москвы, вызвавшей привычные пробковые чувства: озверение и бессилие, медленно переходящие в смиренное отупение, в свершение чуда вникаешь с некоторым опозданием. И только когда я поняла, что вот уже около получаса навстречу не попалось ни одного авто, а пение птиц заглушает шум двигателя, что ослепительной красы закат просто тычет мне в глаза: «Смотри же, лето! Лето!», я вспомнила о том, что мероприятие подразумевает отдых в самом сердце прекрасного. Цивилизация с ее проблемами осталась позади. Ночевка на мысе Светлица в избушке предприимчивой, но до сих пор смущающейся брать деньги с постояльцев, тети Любы, расклеившей объявления о сдаче жилья на столбах, обошлась в триста рублей с носа нашей маленькой компании.
Утром мы переплавились на Хачин организованно, на катере, совершившем несколько заходов. Пара десятков стойких девушек к этому времени уже были на месте, более того, некоторые — провели на острове уже не одну ночь. В течение дня к берегам подплывали моторки и весельные лодки, подвозившие задержавшихся. Итого — около двух сотен человек. На первом слете участниц было не больше десятка, и, по словам Елены, организатора сего действа, каждый год нас, таких вот девушек, которым не лень проделать 400-километровый путь из Москвы и Питера, становится все больше и больше. Конечно, там были и представительницы других городов, от близлежащей Твери до нереально далеколежащего Владивостока.
«Девушки бывают разные: черные, белые, красные», кто-то приехал пить и спать, кто-то пить и не спать, кто-то — рыбачить, футбольная команда резво пасовала друг другу мяч между соснами, песни у костров, шашлыки, походы в деревеньки, сбор дров, котелки с дымящейся картошкой, вальяжное ничегонеделание с книжкой в руках… Еще был большой костер во второй вечер, и факельное шествие, ставшее красивой ночной традицией селигерских слетов, радостные вопли «Наши победили!» по поводу победы футболистов, снова песни у костров, купания самых смелых моржей в весьма холодной еще воде.
Я обосновалась «поближе к центру событий», то есть к Елене. Мы соседствовали палатками, я собственноручно, к стыду своему, пересолила гречневую кашу с тушенкой, которую мои бедные соседки морщились, но героически ели. Елена мне напомнила моего школьного политрука-физрука, носящего серьезное имя Феликс и строившего нас, неопытную молодежь, рядами и колоннами в преддверии ежегодных «смотров строя и песни», были и такие мероприятия лет двадцать назад. Так вот, его иронический рев, оглашавший актовый зал: «Строй-ся! Шланги гофрированные! Тараканы беременные! Я вас научу р-р-родину любить!» вырос в той же капусте, где и Еленино: «Опять развели костер до неба! Сколько можно вас учить?!!! Спалите мне тут весь лес! Ничего не умеют!» Я, чувствуя себя гофрированным шлангом в пионерском галстуке, добросовестно затаптывала горящую траву вокруг костра и старалась не
