пространстве между раем и преисподней. Тому удалось все же выскочить наверх, и гости разразились восторженными воплями, когда он вырвал лесенку из рук преследователей и втянул ее за собой. Под шумок Орфео шепнул Амате, что пора и им сбежать.
День простоял необычно теплый для конца сентября, и занавеси над кроватью ничуть не шевелил ветерок. Амата с удовольствием отметила, что ночью им не придется укрывать наготу одеялами. Свет единственной свечи освещал влюбленных как раз так, чтобы, скрывая тенями недостатки, подчеркивать округлости женской фигуры и движение мышц на плечах мужчины. Аромат жимолости за прикрытым ставнями окном наполнял комнату.
Амата развязала золотой шнур, стягивавший на талии ее белое платье, и сдернула с головы венчик. Орфео голодными глазами следил, не выпуская из рук кубка, как она распускает черные кудряшки и через голову стягивает платье. Наполовину выпутавшись из ткани, она проговорила самым естественным тоном:
– Помнишь, любовь моя, тех новобрачных из Ветхого Завета, которые три первые ночи провели в молитве? Может быть, и нам...
К сожалению, Амата не успела освободить голову и не могла видеть его лица, зато услышала, как он подавился вином, и слышала стук пролитых капель. Орфео погрозил ей пальцем, но ничего не сказал, опасаясь снова закашляться. Она послала ему усмешку через плечо и, ныряя за занавес балдахина, соблазнительно изогнулась.
Он снял сапоги и пояс, но остался в двухцветной праздничной накидке жениха.
– Орфео, почему ты не раздеваешься? – возмутилась она, когда он очутился с ней рядом.
В тени она увидела, как блеснули его темные глаза.
– Эту накидку тебе придется заслужить, как жене вождя кочевников, – объяснил он.
Понятно, теперь он ее дразнит в отместку за ту шуточку. Он обвел пальцем ее грудь, коснулся соска.
– Ты знаешь историю шута Карима?
– Ох, любимый, теперь не время для сказок.
– Ты не пожалеешь, обещаю. Вместо каждой точки будет поцелуй... или иное удовольствие.
Понемногу разогревая ее, он рассказывал, как некий султан наградил Карима за его мудрое дурачество плащом, ярким, как радуга, и как жена вождя, издалека увидев его, решила что плащ должен достаться ей. «Остерегись, – ей служанка, – Карим не так глуп, как представляется». Но жадная женщина только посмеялась над ней и зазвала шута в свой шатер. Она угостила и напоила его, но Карим сказал, что ему нужно другое и что он отдаст свой плащ только в обмен на любовь...
Уже в каждой частичке тела Аматы горел огонь, не гаснувший от любовной росы, щедро изливавшейся из врат Астарты. Каждая жилка в ней дрожала еще до того, как Орфео вошел в них. Потом он замолчал на не измеримое временем, блаженное, божественное мгновенье, пока все ее существо не взорвалось наслаждением, и тогда он нежно, бережно вывел ее к покою.
– Теперь снимай эту проклятую накидку, – выдохнула она.
– Эти самые слова сказала жена вождя Кариму, – усмехнулся он, – но шут ответил: «Нет, этот раз был за тебя, потому что я люблю тебя больше всех женщин, каких знал. Следующий будет за плащ».
Он был так же бодр и тверд, как в начале. Она вскрикивала в такт коротким толчкам, а Орфео все ускорял ритм и наконец, протяжно вскрикнув, обмяк. Амата обняла его, прижала к себе, радуясь его удовольствию.
– Накидка? – напомнила она. Тяжело дыша, Орфео шепнул:
– Этот раз был за меня. Обещаю, следующий будет за плащ.
Невероятно, но он снова был готов. Утром придется его расспросить, потому что ее невеликое знание мужчин говорило, что он совершил невозможное. Однако пока ей вовсе не хотелось его прерывать. Правда, Амата твердо настояла:
– Сперва накидку!
Он рассмеялся и через голову сорвал с себя последнюю одежду, отбросил ее не глядя.
Спина, плечи, грудь его были так широки, что у Аматы едва хватало рук обнять его. Всем мужчинам не повредило бы провести лет пять на весле, подумалось ей, пока волны восторга не смыли всех мыслей, накатывая снова и снова в блаженстве, которое Орфео сумел растянуть на целую вечность.
– Со мной, вместе со мной, – умоляла она.
– И это будет, – тихо ответил он, – но пока моя радость – в твоей радости.
Она совсем забыла себя: тонула, всплывала, парила, пока, казалось ей, она больше не сможет вынести сладостной боли. И Орфео дышал все глубже, захлебываясь воздухом, испуская стоны, словно и он готов был разорваться, и в этот раз они взорвались вместе.
Они долго лежали рядом, и в минуту отдохновенного покоя Амата погладила ладонью свой живот, уверенная, что последнее мгновенье зародило в ее лоне новую жизнь – но это будет ее тайной, пока она не будет знать наверняка.
Наконец Орфео поднялся на локте и начал поглаживать ей лоб, отводя прилипшие от пота пряди и улыбаясь ей. Ласка в его движениях радовала ее не меньше телесного наслаждения .
Отдышавшись, Амата вдруг захихикала и торжествующе выговорила сквозь смех:
– Накидка моя!
– Ты недооцениваешь Карима.
Орфео перевернулся, сел на краю постели, раздвинув занавеси.
