Он остановился, и заметно было, что долгая речь его утомила: «Преступления мои велики, — продолжал он после долгого молчания. — Так! хотя воображение мое было расстроено, я ведал, что я делаю: я знаю, что я продал вечное блаженство за временное… Но и мечтательные страдания мои были велики! Их возложит на весы свои бог милосердный и праведный».
Вошел священник, за которым было послано в то же время, как и за Дубровиным. Дубровин оставил его наедине с Опальским.
«Он скончался, — сказал священник, выходя из комнаты. — Но успел совершить обязанность христианина. Господи, прими дух его с миром!»
Опальский умер. По истечении законного срока пересмотрели его бумаги и нашли завещание. Не имея наследников, он отдал имение свое Дубровину, то называя его по имени, то означая его владетелем такого-то перстня; словом, завещание было написано таким образом, что Дубровин и владетель перстня могли иметь бесконечную тяжбу.
Дубровины и Дашенька, тогдашняя владетельница перстня, между собою не ссорились и разделили поровну неожиданное богатство. Дашенька вышла замуж по выбору сердца и поселилась в соседстве Дубровиных. Оба семейства не забывают Опальского, ежегодно совершают по нем панихиду и молят бога помиловать душу их благодетеля.
Е. Баратынский
III. Воспоминание об А. А. Воейковой
Ее уж нет, но рай воспоминаний Священных мне оставила она: Вон чуждый брег и мирный храм познаний, Каменами любимая страна; Там, смелый гость свободы просвещенной, Певец вина и дружбы и прохлад, Настроил я, младый и вдохновенный, Мои стихи на самобытный лад — И вторились напевы удалые При говоре фиалов круговых! Там грудь моя наполнилась впервые Волненьем чувств заветных и живых, И трепетом, томительным и страстным, Божественной и сладостной любви. Я счастлив был: мелькали дни мои Летучим сном, заманчивым и ясным. А вы, певца внимательные други, Товарищи, как думаете вы? Для вас я пел немецкие досуги, Спесивый хмель ученой головы, И праздник тот, шумящий ежегодно, Там у пруда, на бархате лугов, Где обогнул залив голубоводный Зеленый скат лесистых берегов? Луна взошла, древа благоухали, Зефир весны струил ночную тень, Костер пылал — мы долго пировали И бурные, приветствовали день! Товарищи! не правда ли? на пире Не рознил вам лирический поэт? А этот пир не наобум воспет, И вы моей порадовались лире! Нет, не для вас! — Она меня хвалила, Ей нравились: разгульный мой венок, И младости заносчивая сила, И пламенных восторгов кипяток. Когда она игривыми мечтами, Радушная, преследовала их; Когда она веселыми устами Мой счастливый произносила стих — Торжественна, полна очарованья, Свежа, и где была душа моя! О! прочь мои грядущие созданья! О! горе мне, когда забуду я Огонь ее приветливого взора, И на челе избыток стройных дум, И сладкий звук речей, и светлый ум В лиющемся кристале разговора. Ее уж нет! Все было в пей прекрасно! И тайна в ней великая жила, Что юношу стремило самовластно На видный путь и чистые дела; Он чувствовал: возвышенные блага Есть на земле! Есть целый мир труда И в нем — надежд и помыслов отвага, И бытие привольное всегда! Блажен, кого любовь ее ласкала, Кто пел ее под небом лучших лет… Она всего поэта понимала — И горд, и тих, и трепетен, поэт Ей приносил свое боготворенье — И радостно во имя божества Сбирались в хор созвучные слова: Как фимиам, горело вдохновенье. Я. Языков
