Ночь безлунная звездами Убирала синий свод; Стихли бор и зыби вод; Под зелеными кустами Сладко, дева-красота, Я сжимал тебя руками; Я горячими устами Целовал тебя в уста; Страстным жаром подымались Перси полные твои, Разлетаясь, развивались Черных локонов струи; Закрывала, открывала Ты лазурь своих очей; Трепетала и вздыхала Грудь, прижатая к моей. Под ночными небесами Сладко, дева-красота, Я горячими устами Целовал тебя в уста… Небесам благодаренье! Здравствуй, дева-красота! То играло сновиденье, Бестелесная мечта! Н. Языков
Языков, буйства молодого Певец роскошный и лихой! По воле случая слепого Я познакомился с тобой В те осмотрительные лета[1], Когда смиренная диета Нужна здоровью моему, Когда и тошный опыт света Меня наставил кой-чему, Когда от бурных увлечений Желанным отдыхом дыша, Для благочинных размышлений Созрела томная душа; Но я люблю восторг удалый, Разгульный жар твоих стихов. Дай руку мне: ты славный малый, Ты в цвете жизни, ты здоров; И неумеренную радость, Счастливец, славить ты в правах; Звучит лирическая младость В твоих лирических грехах. Не буду строгим моралистом Или бездушным журналистом; Приходит все своим чредом: Послушный голосу природы, Предупредить не должен годы Ты педантическим пером; Другого счастия поэтом Ты позже будешь, милый мой, И сам искупишь перед светом Проказы Музы молодой. Е. Баратынский
VIII. Отрывки из письма Гейне о парижской картинной выставке 1831 года (Окончание)
Чтобы не заговориться еще долее об этой картине, быстро оборачиваюсь к другой, на которой написано имя Лесора[1] и которая привлекает каждого роскошью своей простоты и скромности, и чудесною верностью изображенного. Она поставлена в росписи под названием «Старший брат». На бедном чердаке лежит на бедной постеле больной мальчик и томящимся взором глядит на деревянное распятие, к голой стене прикрепленное; у ног его сидит другой мальчик, с потупленными глазами, заботливо печальный. Его коротенький камзольчик, его исподнее платье, хоть чисты, но толстое сукно несколько раз меняло свои заплаты. Желтое байковое одеяло на постеле и не мебель, а недостаток мебели, показывают горькую нищету. Отделка совершенно прилична предмету. Она напоминает нищих на картинах Мирльо[2]. Редкие тени; твердые, вольные, строгие черты; краски не наскоро наброшены, но положены со смелым спокойствием; странная туманность, без мутности; одним словом, то, что Шекспир называет the mode of nature14* [3]. Эта картина, окруженная другими блестящими в сияющих золотом рамках, тем разительнее производила действие, что поставлена в старой раме с потертым тусклым золотом, во всем согласующимся с тоном картины. Гармоническим своим явлением, противоположностью со всем ее окружающим она на каждого зрителя делала впечатление сильное, меланхолическое, наполняя душу каким-то невыразимый сожалением; казалось, будто мы на минуту оставили ярко освещенную гостиную, веселое общество, а на темной улице столкнулись с собратом в изодранных лохмотьях, который жалуется на мороз и голод. Эта картина немногими чертами говорит много и больше еще возбуждает в душе.
