С злобною радостью к графу наушник позвал Фридолина. Граф, увидя его, говорит: «Ты должен, не медля нимало, В лес пойти и спросить от меня работников горна Сделали ль то, что я приказал!» — «Исполнено будет», — Скромно ответствует паж; и готов уже идти, но подумал Вдруг: не даст ли ему и она приказанья какого? Вот он к графине идет и ей говорит: «Господином Послан я в лес; но вы ноя госпожа; не угодно ль Будет и вам чего повелеть?» Ему с благосклонным Взором графиня ответствует: друг мой, к обедне хотелось Ныне сходить мне, но болен мой сын; сходи, помолися Ты за меня; а если и сам согрешил, то покайся. Весело в путь свой пошел Фридолин; и еще из деревни Он не вышел, как слышит благовест: колокол звонким Голосом звал христиан на молитву. «От встречи господней Ты уклоняться не должен», — сказал он и в церковь с смиренным Набожным сердцем вступил; но в церкви пусто и тихо: Жатва была, и все поселяне работали в поле. Там стоял священник один: никто не явился Быть на время обедни прислужником в храме. «Господу богу Прежде свой долг отдай, потом господину». С такою Мыслью усердно он начал служить: священнику ризы Столу и сингулум[1] подал; потом приготовил святые Чаши; потом, молитвенник взявши, стал умиленно Долг исправлять министранта: и там и тут на колени, Руки сжав, становился; звонил в колокольчик, как скоро Провозглашаемо было великое «Sanktus»[2]; когда же Тайну священник свершил, предстоя алтарю, и возвысил Руку, чтоб верным явить спасителя-бога в бескровной Жертве, он звоном торжественным то возвестил и смиренно Пал на колени пред господом, в грудь себя поражая, Тихо молитву творя и крестом себя знаменуя. Так до конца литургии он все, что установлено чином, В храме свершал. Напоследок, окончивши службу святую, Громко священник воскликнул: Vobiscum Dominus52*, верных Благословил; и церковь совсем опустела; тогда он, Все в порядок приведши, и чаши, и ризу, и книгу, и утварь, «Pater noster»[3] двенадцать раз прочитал. Подошедши К лесу, он видит огромный дымящийся горн; перед горном, Черны от дыма, стоят два работника. К ним обратяся, «Сделано ль то, что граф приказал», — он спросил. И, оскалив Зубы смехом ужасным, они указали на пламень Горна. Он там! (проревел сиповатый их голос) как должно, Прибран, и граф нас похвалит. С таким их ответом обратно В замок пошел Фридолин. Увидя его издалека, Граф не поверил глазам. Несчастный! откуда идешь ты? — «Из лесу прямо!» — «Возможно ль? ты, верно, промешкал в дороге». — «В церковь зашел я. Простите мне, граф-государь; повеленье Ваше приняв, у моей госпожи, по обычному долгу, Также спросил я, не будет ли мне и ее приказанья? Выслушать в церкви обедню она приказала. Исполнив Волю ее, помолился я там и за здравие ваше». Граф трепетал и бледнел. «Но скажи мне, спросил он, — Что отвечали тебе?» — «Непонятен ответ был. Со смехом Было на горн мне указано. Там он! (сказали) как должно, Прибран, и граф нас похвалит!» — «А Роберт? — спросил, леденея В ужасе, граф. — Ты с ним не встречался? Он послан был мною В лес». — Государь, ни в лесу, ни в поле, нигде я не встретил Роберта.» — «Ну!» — вскричал уничтоженный граф, опустивши В землю глаза. — Сам бог решил правосудный!» И, с кроткой Ласкою за руку взяв Фридолина, с ним вместе пошел он Прямо к супруге и ей (хотя сокровенного смысла Речи его она не постигла) сказал, представляя Милого юношу, робко пред ними склонившего очи: «Он, как дитя, непорочен; нет ангела на небе чище; Враг коварен, но с ним господь и всевышние силы». В. Жуковский
(Волшебная сказка)
Царь Нурредин шестнадцати лет взошел на престол сирийский. Это было в то время, когда, по свидетельству Ариоста[1], дух рыцарства подчинил все народы одним законам чести, и все племена различных исповеданий соединил в одно поклонение красоте.
Царь Нурредин не без славы носил корону царскую; он окружил ее блеском войны и побед, и гром оружия сирийского разнес далеко за пределы отечественные. В битвах и поединках, на пышных турнирах и в одиноких странствиях, среди мусульман и неверных, — везде меч Нурредина оставлял глубокие следы его счастия и отважности. Имя его часто повторялось за круглым столом двенадцати храбрых и многие из знаменитых сподвижников Карла[2] носили на бесстрашной груди своей повесть о подвигах Нуррединовых, начертанную четкими рубцами сквозь их порубленные брони.
Так удачею и мужеством добыл себе сирийский царь и могущество и честь; но оглушенное громом брани сердце его понимало только одну красоту — опасность и знало только одно чувство — жажду славы, неутолимую, беспредельную. Ни звон стаканов, ни песни трубадуров, ни улыбка красавиц, не прерывали ни на минуту однообразного хода его мыслей; после битвы готовился он к новой битве; после победы искал он не отдыха, но задумывался о новых победах, замышлял новые труды и завоевания. Несмотря на то, однако, случилось, что Сирия была в мире со всеми соседями, когда Оригелл, царь китайский, представил мечу Нурредина новую работу. Незначительные распри между их подданными дошли случайно до слуха правителей; обида росла взаимностью, и скоро смерть одного из царей стала единственным честным условием мира.
Выступая в поход, Нурредин поклялся головою и честью перед народом и войском: до тех пор не видать стен дамасских, покуда весь Китай не покорится его скипетру и сам Оригелл не отплатит своею головою за обиды, им нанесенные. Никогда еще Нурредин не клялся понапрасну.
Через месяц все области китайские, одна за другою, поклонились мечу Нурредина. Побежденный Оригелл с остатком избранных войск заперся в своей столице. Началась осада.
