Сэр Гарднер уставился на свою тарелку.
— А у вас есть причины думать иначе?
— Я провел небольшое исследование…
В действительности Ринд побывал в сумрачной Египетской галерее музея, где У. Р. Гамильтон показал ему пятьдесят пять тонн саркофагов, сфинксов, мраморных статуй и обелисков, б
— Хм-м, ну да… — Сэр Гарднер отправил в рот еще кусок лепешки и, наконец-то насытившись, вытер пальцы салфеткой. — Я, наверно, имел в виду Бонапарта с Деноном лично. Они в самом деле почти не принимали участия в грабежах. Еще лепешку?
— Нет, спасибо.
— Наполеон, как всегда, ждет своей доли.
И снова Ринду понадобилась пара мгновений, чтобы заметить сидящего у стола терьера.
Сэр Гарднер бросил собаке последний кусочек.
— Довольно с тебя, дружок, а то располнеешь, как твой тезка. — Тут археолог наморщил лоб, как если бы вдруг припомнил одно чрезвычайно срочное дело. — Кстати, — сказал он, поднимаясь и шаря в карманах, — что-то мы сильно припозднились с утренним моционом.
И тут же исчез, точно бежал из чумного дома, чтобы больше уже никогда не заговаривать о мародерах из Франции.
Наконец, была еще одна, более частная запретная тема — окутанная тайной экскурсия Наполеона в царский чертог. У. Р. Гамильтон хотя и заявил во время похода в музей, что никаких точных подробностей этого события не сохранилось, а уж причины и вовсе покрыты мраком, однако привел свидетельства, опубликованные в прессе той поры, к примеру в «La Gazette Nationale», и даже сослался на собственные достоверные источники, подтверждающие, что странное посещение и вправду состоялось.
— По-моему, вы как-то упоминали, — как бы между делом заметил Ринд в беседе с прославленным архитектором, — что Наполеон не поднимался на пирамиды?
— Хм-м? — отозвался тот, читая аккуратно сложенный номер «Таймс».
— Дело в том… — не сдавался Ринд, — я читал, что на самом деле он входил внутрь Великой пирамиды в сопровождении каирских имамов и муфтий.
Сэр Гарднер наморщил лоб.
— Бог мой, где вы такое вычитали? — И, не давая молодому человеку ответить, продолжил: — Знаете, почему я подозреваю, что Наполеон только мельком видел пирамиды? Почему он так и не нашел времени посетить Верхний Египет? А также Фивы, Дендеру, Сахару? Хотя до всех этих мест было рукой подать, а Бонапарт, по его словам, обожал древнюю историю?
Ринд покачал головой.
— Полагаю, из тех же соображений, которые не пустили его в Рим — хотя Наполеон буквально бредил этим великим городом и не единожды оказывался поблизости. Думаю, он боялся почувствовать себя никем. Перед лицом древних сооружений Египта и Рима любой здравомыслящий человек неизменно проникается глубоким смирением. Денон побывал и там и там — и не скупился в своих рассказах на выражения благоговейного восторга. Наполеон же, напротив, отзывался о египетских памятниках пренебрежительно, хотя львиной доли из них вообще не видел; он даже предполагает, будто бы здания Парижа превосходят их красотой и величием! Видите, какое двоемыслие? Бонапарт и страстно увлечен Египтом, и в то же время страшится, как бы эта страна не поглотила его без остатка.
— Мне кажется, ни один человек не захочет, чтобы его проглотили, — заметил Ринд, припомнив собственное напускное презрение к гипсовым колоссам Хрустального дворца.
— Чепуха, мой мальчик. Смею заверить: когда вы сами посмотрите в лицо Сфинксу — думаю, это непременно случится, причем гораздо раньше, чем вы предполагаете, — то увидите то же самое, что когда-то увидел я. То, что доступно людям, скромным от природы, но безнадежно скрыто от глаз Наполеона.
— И что же? — спросил Ринд.
Археолог улыбнулся.
— Покой и ясную безмятежность.
— Безмятежность? — повторил молодой шотландец с запинкой, так как нечасто произносил это слово.
Сэр Гарднер молча посмотрел на него.
— Скажите, мой мальчик, в вашей жизни уже появилась некая юная леди?
Тот даже вздрогнул от неожиданности.
— А что… Почему вы спрашиваете?
— Ну… такой приятный молодой человек в расцвете лет…
Отчаянно смутившись, Ринд прибегнул к отговорке, достойной школяра.
— Единственная леди в моей жизни, — пролепетал он, пытаясь придать голосу насмешливый тон, — это ее величество королева.
Сэр Гарднер выдержал короткую паузу и не менее двусмысленно вымолвил:
— Превосходный ответ.
Ночью, обдумывая этот разговор у себя в комнате, Ринд в сотый раз удивился тому, с какой легкостью позволил переключить свое внимание. И еще задумался: для чего хозяин столь усердно подчеркивает утонченные свойства его характера, особенно скромность, и почему виртуозно обходит стороной тему «французы в Египте». В сущности, у шотландца появилось двое отцов, каждый из которых, умело играя на струнах души, куда-то тянул его: У. Р. Гамильтон — властный, вечно сдержанный и сморщенный, словно мумия, и сэр Гарднер Уилкинсон — великодушный до неприличия, открытый для жизни, как его пестрый зонтик, но в то же время тщательно оберегающий личные секреты и неизвестно зачем постоянно оценивающий своего ученика. Оказавшись между ними, молодой человек отчаянно страдал оттого, что не может продвинуться хотя бы на шаг вперед. Если у них с Наполеоном и было что-нибудь общее, так это неутолимая жажда прогресса:
Эти строки сделались его личным девизом. В легком тиканье часов Ринду слышался треск реликвий, погибающих во имя очередной железной дороги, и близкий шорох шагов неотвратимой смерти. Но если Наполеон был в состоянии бездумно, с огромным размахом следовать каждому своему порыву, то молодой шотландец, будучи жертвой собственной застенчивости, лишь молча подавлял отчаяние и частые сомнения, повинуясь безжалостному гнету чувства долга и чести, пытаясь как-то воплощать в жизнь собственные планы, при этом не обманув чужих высоких ожиданий. В душе он завидовал людям вроде Гамильтона и сэра Гарднера: полные жизни, обладающие цельным характером, они в то же время куда спокойнее, почти со скукой взирали на собственные достижения. С другой стороны, оба джентльмена успели достойно завершить множество глав своей судьбы, тогда как Ринд по сей день сидел за столом, занеся перо над первой страницей, думая, откуда начать, и даже не зная, будет ли у него такая возможность.
Молодой человек вздохнул и задул свечу.
В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году Британский музей насчитывал более пятисот тысяч книг. Залы его библиотеки словно магнитом притягивали ученых, студентов, пропагандистов, а также разных чудаков, которых родные гнали на улицу, чтобы те не устроили в доме пожара. Правда, кроме
