смиренно ищет себе пропитание под ногами гигантов и монстров. Приходит время, и ему на корм идут даже самые благородные животные».
— Этот текст не подходит для бестиария, — сказала Эмили.
Ник посмотрел на следующую картинку. Это был лев. Но не то царственное животное, что он видел на карте. Этот лежал на боку, корона на его голове была сдвинута набекрень. Облезлая шкура была разодрана, и сонм личинок разъедал его внутренности. Потускневшие глаза закатились, как если бы он все еще был жив. За ним из тени наблюдала фигура в плаще, со спрятанным под капюшоном лицом. Виден был лишь ряд очень крупных неровных зубов.
Ник навсегда сохранил в памяти то, что видел в ту ночь. Эта книга была словно памятник извращенным маниям: звериные совокупления, искривленные тела, злоба, мучительство и разложение. Благодаря Брету Ник видел кое-какие из наиболее откровенных картинок, предлагаемых Интернетом. В сравнении с тем похотливым реализмом черно-белые гравюры в книге были простыми, почти наивными. Но даже по прошествии пяти столетий они сохраняли какую-то первобытную силу, возвышенную истину в этих искаженных болью лицах, искривленных телах, которые потрясали куда сильнее, чем любые фотографии.
На каждой странице обнаруживалось новоизобретенное животное: монастикус — сложившийся пополам евнух, который лихорадочно вылизывал шрамы, оставшиеся от его гениталий; эквивор — человек с лошадиной головой и таким большим членом, что для него потребовались отдельные кольчуга и шлем. У него за спиной лежал ряд растерзанных женщин, которых он насиловал, пока не разорвал пополам. И на каждой картинке фигура в плаще с капюшоном, одобрительная ухмылка и хищные зубы.
На предпоследней странице стояло на четвереньках существо с телом свиньи и головой человека, из одежды на нем была лишь шляпа. За этим существом в анальном совокуплении пристроилась собака в короне, а другая собака стояла спереди, держала эту тварь за уши и сношала в рот. Судя по безумному экстатическому выражению на пухлом человеческом лице, свинья получала наслаждение. Трудно было сказать, то ли это мужчина, то ли женщина, потому что у существа были мужские гениталии, но свисающие с брюхатого тела женские груди, вокруг которых у его ног толклась целая стая дикарей, желавших подкормиться. За всеми ними высилась фигура в плаще, теперь троекратно увеличившаяся в размерах, она зловеще ухмылялась, глядя на них, и была подобна облаку дыма.
— Кто это?
— Свинья в шляпе — это Папа, — сказала Эмили. — Собаки — король Франции и император Священной Римской империи. Поскольку мы знаем время и место, то я бы предположила, что это своего рода метафора арманьякского разбойничества в сороковые — пятидесятые годы пятнадцатого века.
— А этот тип за ними?
Джиллиан повернулась, посмотрела на него горящими от возбуждения глазами.
— Неужели ты не догадываешься?
Последним животным в бестиарии была крыса. Она, казалось, была добавлена задним числом — фигуры в плаще, присутствовавшей на каждой странице книги, здесь не было.
«Крыса следует за гусыней в ее гнездо и пожирает гусят».
Рядом с этим текстом была картинка, изображающая разоренное жилище. Крыса в квадратной матерчатой шапке вроде той, что носил Фуст, сидя на задних лапах, отрывала голову пушистому гусенку, еще целиком не вылупившемуся из яйца. Его детские глаза были полны ужаса и уставлены на мать-гусыню не в силах понять, почему она не приходит ему на помощь. А мать, беспомощная, смотрела на происходящее. Крылья у нее были оторваны и бесполезными ошметками лежали на земле. Кровь сочилась из ее груди в том месте, где было вырвано сердце. А она в своем отчаянии еще и не заметила этого. Крысенок с лицом Петера Шеффера вгрызался в ее ногу.
Признаюсь, первой моей реакцией была не злость и не потрясение — ревность. Пока тетради моей Библии, медленно накапливаясь, томились в кладовой Хумбрехтхофа, Каспар пожал первые плоды моего творения. Он победил.
Он внимательно смотрел на меня.
— Ну, что скажешь?
— Это… — Я тяжело опустился на кровать, когда в полной мере осознал всю чудовищность того, что он сделал. — Это гнусность.
— Но какая прекрасная. Все, о чем мы мечтали, прежде чем Фуст уничтожил это. — Он встал на колени рядом со мной и погладил страницу. — Мои рисунки и твои слова.
— Это не мои слова.
— Два наших искусства сплелись в одно. Это наш шедевр. — Он показал на оглавление. — Мне даже удалось напечатать рубрикацию.
Я перелистал страницы. В некотором смысле он был прав: книга выглядела безупречной. Пропорции были приятны глазу, страницы точно выстроены, каждая капля чернил, казалось, сверкала на своем месте. Иллюминации отливали золотом. Но это был блеск чистейшего яда.
— И сколько ты таких напечатал?
— Тридцать.
— И они здесь?
— Недалеко.
— Принеси их мне, — потребовал я. — Ты должен принести их, чтобы уничтожить.
Усмешка не сошла с его лица, хотя и стала чуть более натянутой.
— Почему я должен их уничтожать? Они совершенны.
— Они богохульны! — воскликнул я. — Ты взял от моего искусства все прекрасное и благородное, что могло бы способствовать спасению мира, и обесценил его. Ты искуситель. Змий в саду.
— А ты — слепой дурак. — В одно мгновение ужасающий гнев преобразил его лицо. — Слабоумный идиот, случайно сделавший открытие, всю мощь которого не в силах осознать. Я обуздал его единственной силой в мире, заслуживающей этого.
Я, ошеломленный, сидел на кровати. В воцарившемся молчании я услышал шаги по лестнице. Мы повернулись к двери, обездвиженные в нашей схватке, как звери и охотники в его книге.
На площадке появился отец Гюнтер.
— Иоганн? Уже почти одиннадцать. Тебя ждут в суде.
Мои кости вдруг стали жидкими, как ртуть.
— Я не могу туда идти.
Гюнтер посмотрел на меня, потом на Каспара — ничего не понимающий зритель нашего жестокого раздора.
— Ты должен. В противном случае они вынесут решение против тебя, и ты потеряешь все.
Я упал на кровать. Суд, решение, Фуст — все это было ничто. Каспар разрушил субстанцию, которая делала меня единым существом, и разбросал мои составляющие. Все во мне, имевшее какой-то смысл, оказалось утрачено.
— Иди туда ты с Киффером. Потом сообщите мне, что скажет против меня Фуст.
Он помедлил.
— Если ты не можешь ответить ему…
— Иди!
— Ты не болен? Может, мне удастся убедить суд перенести слушания. — Он посмотрел на Каспара, взглядом умоляя его о помощи.
Каспар, ничего не говоря, поглаживал обложку своей книги.
— Оставь меня, — прошипел я. — Это решено.
Метнув последний недоумевающий взгляд на Каспара, Гюнтер поспешил из комнаты. Я услышал его удаляющиеся шаги на лестнице, потом хлопок двери — он вышел из дома.
Глазами, полными слез, я посмотрел на Каспара. Я ощущал гладкий, как кожа ягненка, пергамент этой презренной книги.
— Все то, в чем обвинил меня Фуст: в пропаже пергамента и чернил, в том, что литеры появлялись не там, где положено, — все это дело твоих рук.
