платье. В крови была лишь половина лица, что тоже вначале ввело его в заблуждение. Это был мужчина. Монах в сутане, затянутой на поясе веревкой. Ник увидел тонзуру над единственным пулевым отверстием в его лбу.
Отчаяние так быстро сменилось облегчением, что его чуть снова не вырвало. Он заставил себя рассуждать трезво. Кровь вроде бы была свежей — лужа все еще увеличивалась в размерах. Тот, кто это сделал, не мог уйти далеко.
Краем глаза он увидел Эмили, которая шла к нему, тоже собираясь заглянуть через решетку. Он остановил ее.
— Не надо.
Она смерила его недоуменным взглядом, но настаивать не стала. Он переместился к следующей двери, готовя себя к новым ужасам. К счастью, там не оказалось трупов. Одно помещение было уставлено бочками с маслом, что показалось Нику опасным в замке, где хранится средневековая библиотека. Он ощущал пары, проникающие через решетку. По стенам второго помещения тянулись книжные полки. Следующая камера была пуста, хотя на стенах он разглядел темные пятна. Давние или свежие?
Ник подошел к последней двери. Мокрые брюки прилипали к его ногам, мешали идти; адреналин уходил из крови. Внутренний голос кричал ему: не подходи! Он заглянул через решетку.
На полу сидела молодая женщина, опустив голову на колени. Лицо ее закрывали волосы, а на обнаженных руках виднелись синяки. Вероятно, она почувствовала движение у двери и подняла голову.
— Ник?
LXXX
— Тебе сюда нельзя.
Фуст смотрел на меня сквозь дверное окошко, он так прижался лицом к двери, что грубая его кожа почти слилась с деревом.
Я не понял.
— Это что — шутка?
— Ты нарушил условия нашего контракта. Я требую возврата моих денег.
Я все еще не мог уразуметь происходящее. Как курица, которая бежит по двору с хлещущей из перерезанного горла кровью, я продолжал говорить, словно участвовал в некой беседе, основанной на здравом смысле.
— Сколько, ты говоришь, я тебе должен?
— Две тысячи гульденов.
Я расхохотался, как безумный. Просто не знал, что мне еще делать.
— Ты же знаешь, у меня нет таких денег. Каждый мой грош вложен в Библии. Все, что у меня есть, заложено в счет будущих продаж.
Он бесстрастно разглядывал меня.
— Если ты не в состоянии заплатить, то вся твоя собственность конфискуется. Я сам возглавлю работы и закончу Библии.
— Да как ты можешь? — Тысячи вопросов вылились в один.
Фуст предпочел дать ответ в самом узком, прагматическом смысле.
— Люди знают, кто платит им жалованье. Они закончат работу. Я встречусь с тобой завтра, чтобы обсудить все это.
Он захлопнул окошко.
Десять лет надежды обернулись катастрофой в одно мгновение. Я молотил кулаками в ворота с такой силой, что чуть не снес их с петель. Я обвинял Фуста во всех смертных грехах, а вокруг начали собираться и глазеть на меня прохожие. Никто не посочувствовал мне, никто не вышел из Хумбрехтхофа, хотя все в доме наверняка слышали мои крики.
Израсходовав весь свой гнев, я отправился домой.
Мы встретились на винограднике, что на холме неподалеку от церкви Святого Стефана. Когда я в последний раз был здесь, участок представлял собой слякотную площадку. Теперь все было обнесено каменной стеной, и виноградные лозы выросли уже мне по пояс. На следующую весну они будут плодоносить в первый раз. А через год из винограда можно будет давить вино. Мне хотелось срезать их и сжечь.
По предложению Фуста мы пришли со свидетелями. Я почти что выбрал Каспара, но в последний момент передумал и пригласил Киффера, мастера пресса. Фуст привел Петера Шеффера. Они с Киффером стояли у стены и наблюдали, а мы с Фустом прохаживались между лоз, еще не покрывшихся листвой.
— Мне жаль, что так все получилось, — сказал он.
Он смотрел на меня непреклонным взглядом человека, уверенного в своей победе и уже готовящегося к следующей битве. На вершине холма за ним не было ничего, кроме пустого серого неба.
— Ты с самого начала планировал это? Отослать меня прочь, а потом, когда дело почти завершено, и вовсе вышвырнуть как бродягу?
Он выглядел разочарованным.
— Я был о тебе лучшего мнения, Гутенберг. Я думал, мы вместе сделаем что-то из ряда вон выходящее. Не предполагал, что ты будешь воровать у меня каждую ночь, пока я сплю.
Я уставился на него.
— Пока ты был во Франкфурте, я сделал переучет в Хумбрехтхофе. Переучет всего, что относится к нашему общему проекту. Знаешь, сколько ты украл? Две сотни листов пергамента. Дюжину бутылей чернил. Пятьдесят гульденов израсходованы неизвестно на какие цели. Неужели ты думал, что никто этого не заметит?
— Я не украл ни гроша.
— Значит, позаимствовал. Нет сомнений, теперь ты будешь говорить, что собирался со временем все возместить.
— Я ничего не брал. Все, что мы использовали в Гутенбергхофе, не имело отношения к материалам для Библий.
— А как насчет этих индульгенций?
— Это была моя ошибка, которую я совершил два года назад. Больше она не повторялась.
— «Может ли эфиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои?»[55] — Он указал на меня своей палкой. — Я навел о тебе справки. Ты прожил такую долгую и необычную жизнь, но почти не оставил по себе памяти в мире. Однако не все твои следы исчезли. Бургомистр Штрасбурга знает о тебе несколько историй, и он с удовольствием их поведал.
Теперь настала моя очередь удивляться.
— Бургомистр Штрасбурга? Это кто такой?
— Человек по имени Йорг Дритцен. Он рассказал мне, как ты втянул его брата в предприятие, которого тот не понимал, высосал из него все денежки, а потом, когда он умер, присвоил его долю.
— Я поступил с его братом в соответствии с нашим контрактом.
— А я поступил в соответствии с нашим. Ты клялся, что деньги, которые я ссужаю тебе, пойдут на получение общей прибыли, а не будут разворовываться и попадать в твои карманы, пока я несу все риски по созданию Библий.
— Клянусь, я ничего такого не делал. — Перед моим мысленным взором возникло видение: мои прекрасные Библии, совершенство моей жизни, заперты от меня в Хумбрехтхофе. — Но даже если и делал, то зачем поднимать этот вопрос сейчас? Через пару месяцев мы получим прибыль, которой хватит нам обоим. Все, что, по-твоему, я должен тебе, будет возмещено, я заплачу проценты, когда Библии будут проданы.
