Фортунато оборвал его тоном, каким старший офицер обращается к младшему по званию:
– Хватит. Ты мне уже надоел со своим двоюродным братом. Я хочу от тебя…
– Вы хотите правды! Я знаю! – Он пожал плечами и откусил еще кусок мяса. – Но неужто вы и в самом деле этого хотите, комисо? Ведь правда – такая жестокая штука. Она, как Кинг-Конг, не замечает, кого давит. Ложь, с другой стороны… – Он насмешливо посмотрел на него. – А ведь ложь – вещь более гуманная.
Фортунато был совершенно ошарашен, как будто в живот ему ударило чугунное ядро. Фабиан что-то знал, и чувство страха, зародившееся в отеле «Шератон», все это время с каждым упоминанием имени Пелегрини усиливалось. К страху примешивалось что-то не менее неприятное: Фабиан мог отвечать ему, по собственному разумению выбирая для этого момент, а мог и вовсе не отвечать, потому что за эти два часа превратился из подчиненного в вышестоящего, в члена круга, куда Фортунато нет доступа, а он, Фортунато, оказался всего лишь одиноким старым вдовцом, который живет в жалком домишке на окраине и бредет своей дорогой к бесславной отставке. И это он, с оглядкой поднимавшийся по лестнице полицейской карьеры в Буэнос-Айресе и ни разу не вызвавший к себе и тени подозрения. Он, который удостоился публичной благодарности от мэра и заслужил уважение Шефа и всех других, кому принес пользу за тридцать лет безупречной службы. И вот теперь им командует простой инспекторишка!
Ему захотелось просто уничтожить Фабиана, и в голове его мелькнуло видение, как Фабиан, трепеща, словно хлопающая крыльями птица, валится на пол.
Словно угадав его мысль, Фабиан вытер рот салфеткой и, посмотрев за спину Фортунато, быстро произнес:
– Сидите тихо, комисо, и ураган промчится мимо. – И уже другим тоном: – А вот и она!
Афина села и отпила воды:
– О'кей. Я готова к следующему выпуску вашей… – она помахала в воздухе рукой, – ну, что бы это ни было.
– Очень хорошо, доктор. Но прежде, чем я перейду к следующей части, – что вы знаете о Карло Пелегрини?
– Только то, что пишут в газетах.
– А, в газетах! – Инспектор как бы за поддержкой повернулся к Фортунато. – Звонят на весь мир, что у Пелегрини частная почтовая служба и доля в собственности на таможенные склады. Сколько же злобы у этих журналистов, правда? Утверждают, что он содержит целую армию частных охранников и оперативников, целые две тысячи вооруженных людей. По этой причине журналисты вроде Рикардо Беренски любят говорить о «государстве в государстве». На прошлой неделе «Пахина-двенадцать» так и написала в заголовке. – Он обратился к Афине: – А этот Беренски хуже всех, ведь верно? Чего стоят одни только его инсинуации об отмывании денег или вот еще его разоблачения попыток дона Карло присвоить национальную почту? Я бы на месте Беренски постарался какое-то время посидеть в кустах. Он слишком много пишет о своей эмиграции во время диктатуры – парни, что работают на Карло Пелегрини, как раз те самые, от которых он тогда спасался. Рауль Уайна Гомес, его еще зовут Перуанец, был в Аргентинском антикоммунистическом альянсе, который перебил более трехсот человек, прежде чем в семьдесят шестом году власть взяли военные. Его амнистировали в восемьдесят девятом году. Уго Гонзалес, по прозвищу Тигр, уличен правозащитниками в двадцати шести случаях пыток во время его военной службы в Школе механики, а еще в похищении детей, вымогательстве, грабежах и изнасилованиях. Помилован в девяносто втором году по закону о хорошем поведении. Абимаель Занте – да вы его помните, комисо, он был одно время у вас в какой-то группе из бригады в Кильмесе.
Фортунато кивнул, поморщившись от неприятных воспоминаний о Занте:
– Я сделал так, чтобы его перевели к Висенте Лопесу, только чтобы от него избавиться.
– Вот такой аппарат охраны у достопочтенного Карло Пелегрини. Благоухает нравственностью, верно?
Фортунато пристально смотрел на Фабиана с его великолепными светлыми кудрями. Раньше как-то не замечалось, чтобы он очень пекся о нравственности, когда занимался поборами на ипподроме или в диско-клубах.
– Итак, вернемся к разговору о пострадавшем…
– Конечно-конечно, комисо. Извините.
Сеньора де Пелегрини выбирает для встречи с Уотербери самое модное кафе на Ла-Реколета, где Уотербери при виде цены чашки кофе чуть не провалился сквозь пол. Небольшие серебряные подносики и вся посуда были тут подходящими аксессуарами для шикарно одетой публики. Тереза Кастекс стремительно входит в кафе, обволакивая облаком духов, целует его, садится за столик и заказывает кофе. «Ненавижу это кафе, – произносит она. – Очень претенциозно. Но его найдешь без труда, и мой шофер может ждать у выхода».
Без сверкающего антуража особняка Кастексов она кажется больше похожей на самую обычную великосветскую даму. Как тем же вечером Уотербери отметит в своем дневнике, ей уже под пятьдесят, у нее жесткие каштановые волосы и тонкий голос, причем все время кажется, что она вот-вот примется жаловаться. В свое время она была красивой, изящной женщиной, но за годы ее худощавое тело высохло и затвердело, как инкская мумия, острые плечи выпирают из блузки, а руки торчат как палки. Кожа благодаря курортам и усилиям косметической хирургии сохранила моложавость, но яркий шелковый шарфик и драгоценности от Тиффани не могут скрыть глубоко залегшей складки у рта, которая придает ее лицу выражение вечного недовольства. Она производит впечатление со вкусом разодетого несчастья.
«Ну так как, Роберт, что вы думаете о Буэнос-Айресе?»
Уотербери говорит, что поражен тем, как такая красота может уживаться бок о бок с такой коррупцией и такими ужасами.
«А, это. – Она передергивает плечами. – Для нас это давно не новость».
Они болтают немного о литературе. Тереза Кастекс неравнодушна к французским символистам, которых читает по-французски.
«Но Карло сходит с ума по Борхесу, – замечает она. – Это как-то даже странно, потому что он поглощен коммерческим миром, а Борхес такой абстрактный».
«У Борхеса больше загадок, чем историй».
«Совершенно верно. Я думаю, что для него это как игра. Если он может решить историю-загадку, то, значит, сравнялся с Борхесом. У Карло очень сильно развито чувство соревновательности».
«И мне кажется, у него это неплохо получается. У вас такой прекрасный дом».
«Это мой дом, – с заметной ноткой язвительности проговорила она. – Это особняк Кастексов, а я Тереза Кастекс. Возможно, два этих слова „де Пелегрини“ делают меня его собственностью, но дом – моя собственность».
Интриги чужих браков никогда не благоприятствуют непринужденной беседе, и Уотербери меняет тему. Они возвращаются к литературе.
«Написать роман – это не так-то просто, – говорит Тереза. – Мне всегда хотелось написать роман, но мне не хватает дисциплины. Я сажусь, но мне тут же приходит в голову мысль, что все это суета. Куда мне равняться с мастерами? С их величием духа? – Ее лицо расцвело пышным букетом восторга. – Взять вас, Роберт. По вашей книге я почувствовала, что вы не такой, как другие, а потом вы пришли к нам. Может быть, в какой-то степени это судьба, что мы встретились. Посмотрим».
Уотербери теряется, не зная, как ему держаться. Судьба расстелила перед ним довольно скользкую дорожку. Сеньоре приносят кофе с великолепной шапкой табачного цвета пены, оттеняющей белизну фарфора. К его облегчению, она сама расплатилась по счету.
Они прогуливаются по Калье-Санта-Фе мимо сверкающих витрин со звучными названиями. В итальянском магазине одежды разглядывают светлые весенние пиджаки, чтобы подобрать замену его старому.
«Полотняный? Ну нет. – Сама идея вызывает у Терезы негодование. – Единственно, где годится носить полотно, – это на картинах Ренуара. Во всех остальных случаях оно страшно мнется. – (Он примеряет другой, темно-синий.) – О Роберт, вы в нем такой красивый. Вы в нем настоящий писатель. А почему бы вам не взять вот этот, и примерьте вон тот, из шелка с хлопком».
