Хиро поднялся:
— Я тоже хочу откланяться. Спокойной ночи, господа.
Артур попрощался с гостями и отнес бокалы на кухню. По пути в свою комнату Дитрих увидел через маленькое оконце на лестнице, как Филмор открывает створки кухонного шкафа и задумчиво смотрит внутрь, словно соображая, чего бы еще поесть.
Освещенные луной портьеры напомнили Дитриху беседку с белыми занавесками в саду виллы Хофштадтеров в Любеке. Штурмбанфюрер снова увидел сияющее лицо матери, когда та, раскинув тонкие руки, подозвала его, чтобы обнять. А он, в матроске и соломенной шляпе с синей лентой, понесся к ней во весь дух, свалился, разбил коленку, но не дал воли слезам, ведь мужчины не плачут.
Мама на фоне белой занавески в беседке.
Лицо матери, навсегда отмеченное смертельной бледностью болезни.
Хофштадтер посмотрел на руки и вспомнил тот миг, когда он погладил мать по волосам, осторожно опустил ее голову на подушку и пальцами закрыл ей глаза. Дитрих и тогда не плакал. Только ощущение огромной пустоты охватило его. Небытие медленно вливалось в вены и в плоть. А через несколько дней пришла телеграмма от отца. Ее текст, словно выжженный огнем, остался в памяти:
«Скорблю по поводу кончины моей возлюбленной. Приехать в Германию не имею возможности. Поручаю моего сына Дитриха заботам воспитателя, назначенного заранее.
Это стихотворение он читал и перечитывал всю жизнь.
Перед тем как погасить свет, штурмбанфюрер закрыл книгу и осторожно опустил на ночной столик.
Хофштадтер долго вертелся в постели — снова явился демон бессонницы. Он являлся каждый год в ночь на восемнадцатое августа, пунктуальный, как сама смерть.
8
Шанхай,
март 1920
Канат дважды дернулся, и сразу же заработала лебедка. На корабле царила атмосфера ожидания. Все, кто был занят подъемом водолаза на поверхность, двигались лихорадочно, остальные застыли на местах с таким видом, словно мысленно произносили заговор от сглаза. Многие бились об заклад и на жизнь Вэя ставили мало. Погибли уже пятеро, и никто не верил, что его поднимут живым. Теперь на борту открыто говорили о проклятии, и только грозный авторитет Триады удерживал людей от бунта.
Когда Шань Фен готовил земляка к погружению, тот плакал и бормотал молитвы. Может, Вэй снова обделался в скафандре: прошедшая ночь была сплошным приступом дизентерии, хотя он уже двое суток не притрагивался к еде.
— Если не сдох, как остальные, то наверняка захлебнулся в своем дерьме! — попробовал пошутить один из матросов.
Шань Фен обжег его взглядом: на смерть можно спорить, но над ней никогда не смеются.
Ганс Дерюйтер вышел на палубу и подошел к лебедке. Губы его были плотно сжаты, пальцы рук сплетены: он явно нервничал.
Наконец вода вспучилась, забурлила множеством пузырьков, и из воды показалась макушка шлема, а потом и все отливающее медью морское чудище, висящее на плетеном канате, как марионетка на веревочке. Оно махало рукой. На крючке, прикрепленном к концу троса, висел ящик около полуметра длиной, весь обросший ракушками. Профессор Хофштадтер дрожал, прислонившись к переборке и сложив руки на животе. Глаза его сияли, а губы шептали одно и то же слово, будто повторяли мантру:[31]
— Жизнь… жизнь…
Что он рассчитывал найти в этом ящике? Судя по сложным, полным технических терминов разговорам, которых Шань Фен толком не понимал, речь шла о какой-то крови, не то запекшейся, не то растворенной в воде. Именно она содержалась внутри находки и являлась главным компонентом опасной смеси, способной поработить человеческий разум.
Когда ящик подняли на палубу, старик ласково погладил его мокрую поверхность. Ничего другого широко раскрытые глаза ученого в эту минуту не видели.
Спустя несколько дней, уже к вечеру, судно вошло в порт и мимо многочисленных джонок проследовало к устью Хуанпу, Голубой реки. Навстречу ему из Императорского канала плыли нагруженные товарами баржи.
Как только корабль причалил, его начали быстро и бесшумно разгружать. Тишину нарушали только волны, бившие в причал. Первые два ящика снесли на берег под контролем барона Хофштадтера. Он сопровождал их к автомобилю, который сразу уехал, не дожидаясь прочей клади. Шань Фен и Ганс остались руководить выгрузкой.
Закончив работу, китаец тут же исчез в толпе, как бесплотный призрак. Часто оглядываясь, он лавировал между торговцами, стараясь не налетать по дороге на пьяных. Время от времени Шань Фен задерживался поболтать с каким-нибудь продавцом фруктов или подать милостыню нищему. Вдруг он резко свернул вправо и оказался в маленьком безлюдном переулке около квартала опиумных притонов. Здесь красиво отделанные дома с двускатными крышами уступили место халупам. Углубляясь в грязный, с обшарпанными стенами квартал, Шань Фен со всей остротой чувствовал боль своего народа.
«Иностранцы сюда не заглядывают, — думал юноша. — Здесь для них ничего интересного. Ни красот, ни опиума, ни будущего. А может, и есть…»
Шань Фен подошел к двери из неструганой древесины и, встав к ней спиной, осмотрелся. Никого. Не поворачиваясь, он ударил кулаком трижды, потом еще дважды. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и китаец скользнул в полумрак. Женщина проводила его по длинному извилистому коридору в комнату без окон, где вполголоса беседовали несколько мужчин.
— Я не говорю, что мне нравится Гоминьдан,[32] но момент сейчас решающий. Вся страна в брожении, время настало, и мы уже не такие слабые. Однако нам нужна чья-то поддержка. Ничего нет страшного в том, что у гоминьдановцев другие цели. Националисты не разделяют наших взглядов и считают нас своими марионетками. Но это мы их используем.
Говорившего звали Чэнь Дусю.[33] Голос его звучал проникновенно и убедительно, но в нем сквозило превосходство. Он вел себя так, что любой, кто находился перед ним, чувствовал неловкость. Однако его собеседник вовсе не выглядел оробевшим.
— Я понимаю тебя, товарищ Чэнь, но сомневаюсь в последствиях подобной стратегии. Куда нас заведут такие спутники? Кто кого поведет? И с каким настроением пустимся мы в путь, зная, что каждую ночь придется держать кинжал под подушкой? Однако в одном ты прав: время настало. Пора собрать настоящих друзей и разбить врагов. Только так мы сможем привести массы к победе, Конечно, не следует опираться на чистый национализм, который только на руку буржуазии…
