— Ладно-ладно, попугай. Мы уже все поняли.
Пендред умолк. Может, кто-нибудь и отреагировал бы на это иначе, но только не этот странный человек. В течение нескольких секунд он молчал, не спуская глаз с Елены, а затем большими заскорузлыми руками сжал ее левую кисть так, что та целиком в них потерялась. На мгновение ей показалось, что он собирается сломать ей руку, но она изумилась еще больше, когда с поразительной нежностью он поднес ее руку к своим губам и поцеловал ее.
И в течение всего этого времени выражение его лица ни разу не переменилось.
Выйдя на улицу, она не обернулась и не смогла заметить, что он стоит у окна и провожает ее взглядом.
Как только она скрылась за поворотом, он тоже вышел на улицу.
— Можно тебя на пару слов, Питер?
Питер уже собирался уходить, но вряд ли следовало огорчать старшего судью, от которого зависели исход тяжб и личный авторитет. Любое неосторожное слово или неуместное замечание, какими бы случайными они ни были, могли погубить и то и другое.
— Конечно, Бенедикт. — И он проследовал за стариком в его просторный кабинет. Устроившись за столом со стаканчиком довольно приличного портвейна (любимый напиток Бенедикта), Питер уставился на сияющую лысину собеседника, отражавшую лучи вечернего солнца.
— Я хотел с тобой поговорить.
Подобные беседы зачастую становятся началом блистательных юридических карьер, подумал Питер и с расслабленной уверенностью продолжил потягивать портвейн.
— О чем вы хотите поговорить? — осведомился он, предварительно похвалив вино.
— Насколько я понимаю, ты… встречаешься с некой особой по фамилии Уортон. Беверли Уортон.
Ошарашенный этим вопросом, Питер онемел, что было ему совершенно несвойственно, и отреагировал с запозданием:
— Что?
— Насколько я знаю, она офицер полиции.
Питер нахмурился, и портвейн вдруг показался ему недостаточно качественным.
— К чему это? — Он прекрасно знал Бенедикта и поэтому ничуть не удивился, когда тот без тени смущения ответил:
— Брось ее. Она тебе не пара.
Питер Андерсон уже давно был адвокатом и прекрасно знал, что подобные взгляды довольно широко распространены в высших эшелонах юриспруденции.
— Спасибо за совет, Бенедикт, — со вздохом ответил он. — Но, полагаю, я сам разберусь. — Он попытался было встать, но Бенедикт не дал ему это сделать.
— Сядь! — рявкнул он.
Несколько удивившись такому повороту событий, Питер тем не менее сел, и лишь на его лице возникло изумленное выражение.
— Я говорю это не из снобизма, Питер, — более мягко пояснил Бенедикт. — Речь идет о твоей карьере.
— Правда?
Бенедикт наклонился вперед с заговорщицким видом:
— Я не имею ни малейшего представления о ее интеллекте, воспитании и привычках. Я ничего об этом не знаю и знать не хочу. Однако я знаю, что она замешана в одной неприятной истории, связанной с судебной ошибкой…
— Она рассказывала мне об этом.
— …а другая столь же неприятная история происходит в данный момент.
— Дело Пендреда? Вы о нем?
Бенедикт кивнул:
— До меня дошли слухи от высших полицейских чинов, что во всем виноват Мартин Пендред, а она стала орудием, приведшим к судебной ошибке, несправедливому заключению и, между прочим, к смерти его брата-близнеца. — Он поднял стакан. — Я не хочу, чтобы твое имя фигурировало в связи с этим, а шумиха уже начинает подниматься. Это недопустимо для кандидата в сотрудники лорда-канцлера, — добавил он с легкой улыбкой.
Питер Андерсон тоже ответил ему улыбкой, но она была скорее циничной, чем искренней.
— А если она права? Что если Мелькиор Пендред действительно был виновен?
Бенедикт покачал головой:
— Вряд ли. А ты как думаешь?
Питер был вынужден согласиться и признать, что его тоже тревожат непредвиденные последствия последнего убийства.
— Но я люблю Беверли, — добавил он. Улыбка Бенедикта стала еще шире.
— Конечно, Питер. Я в этом не сомневаюсь. — Он допил портвейн. — Но этого недостаточно.
— Чем я вам могу помочь, Елена?
Елена редко обращалась к своему врачу. Как она убеждала себя, из-за того, что редко болеет, — и отчасти это соответствовало действительности, — но в основном это объяснялось ее нежеланием нарушать приватность собственной жизни, вмешательство в которую было неизбежно при медицинском осмотре. Не меньшее раздражение у нее вызывала и та поразительная легкость, с которой врачи называют своих пациентов по имени, словно они друзья детства, регулярно проводящие время друг с другом. Эта молодая женщина, на пару лет младше Елены, была всего лишь ее знакомой, о которой Елена не знала ничего, кроме внешности и имени.
На мгновение Елене показалось, что охватившая ее неловкость практически непереносима. А потом она вдруг невероятно просто и естественно ответила:
— Я нащупала уплотнение.
У доктора Каролины Аккерман были большие сочувствующие глаза и молодое лицо, которое, впрочем, говорило не столько о неопытности, сколько о воодушевлении и уверенности. Что-то в докторе Аккерман убеждало ее пациентов, что благодаря своей юности она может с безопасностью для себя взвалить на плечи их болячки, а тот факт, что она совсем недавно получила диплом, свидетельствовал о том, что она владеет самыми современными методами лечения.
— Уплотнение в области груди?
Елена кивнула.
На одном из листочков с голубым обрезом была сделана соответствующая запись. На столе доктора Аккерман лежала целая стопка таких листочков, сброшюрованных при помощи зеленой проволочной скрепки, и Елена всегда недоумевала, как можно доверить всю медицинскую историю ее жизни столь ненадежному вместилищу.
— С какой стороны?
— Слева.
— Когда вы его заметили?
— Пару дней тому назад.
— Есть какие-нибудь выделения из соска?
— Нет, ничего, — покачав головой, ответила Елена.
— Уплотнение мягкое или болезненное?
— Нет, не болезненное.
Доктор Аккерман была слишком увлечена записями, чтобы во время разговора смотреть на пациентку. И лишь собрав необходимые сведения, она снова подняла голову. На ее лице было написано не столько сочувствие, сколько нежная забота, словно она понимала, с какой осторожностью ей предстоит действовать.
— Больше нигде нет уплотнений или затвердений?
— Нет. Кажется, нет.
