Ясно одно: смерть матери принесла облегчение и отцу, и Карлу. Но скоро их стала одолевать мысль, не они ли виновники ее смерти; неужели она покончила с собой, узнав, чем они занимались у нее за спиной? Им придется прожить остаток жизни в борьбе с этим ужасом и чувством вины.
Что касается меня, то взрослые, решив произвести меня на свет, моего совета не спрашивали. Действовали исключительно по своему усмотрению. Не моя вина, что у отца-швейцарца и матери-японки получился такой красивый ребенок, такое чудо. А отдуваться приходится мне, хоть я тут совершенно ни при чем. С меня этого груза достаточно, я вовсе не собираюсь отвечать еще и за смерть матери.
Поэтому, когда папаша привел в дом свою турчанку, я вздохнула с облегчением и потребовала, чтобы меня отправили обратно в Японию. Встречаться с сестрой я не собиралась — она же меня терпеть не может. Зато в Японии меня ждал Джонсон — он как раз закончил работу в Гонконге. Почему бы не поселиться у него? Я уже не девочка, мне страшно хотелось попробовать с ним то, что я уже освоила с Карлом. Нимфомания — страшная сила!
3
Нет более подходящего занятия для нимфоманки, чем проституция. Это мой удел. Не имеет значения, кто мне достался — грубый хам или урод. Я отдаюсь ему с удовольствием, исполняю все его желания, не стесняясь ничего. С извращенцами мне даже больше нравится. С ними я оттягиваюсь на полную катушку, могу почувствовать, на что способна.
В этом мое преимущество, мое достоинство, но в то же время — очень большой изъян. Я — как вагина, не могу никому отказать. Я перестану быть собой, если откажу.
Интересно, надолго меня еще хватит? Ведь конец настанет — рано или поздно. Сколько можно надрывать душу и тело? Я много раз пыталась представить, каким будет этот конец. Инфаркт? Словлю какую-нибудь заразу и буду гнить заживо? Или убийство? Три варианта. Конечно, страшно, не буду кривить душой. Однако бросить это занятие не в моих силах, так что я одна в ответе за то, что со мной будет.
Придя в один прекрасный день к такому выводу, я решила завести эту тетрадку. Это не дневник, не мемуары, а так, мысли про себя. Я ничего не присочинила. Да я и не умею сочинять. Мне это не по зубам. Не знаю, прочтет ли кто-нибудь мою писанину. Пусть она всегда лежит у меня на столе. Прикреплю к ней записочку: «Для Джонсона». Больше ни у кого нет ключа от моей квартиры.
Джонсон навещает меня четыре-пять раз в месяц. Он единственный, с кого я не беру денег. И только с ним у меня такая долгая связь. Люблю ли я его? И да, и нет. Не знаю. Но одно можно сказать точно: Джонсон как-то поддерживает меня. Неужели это такой комплекс — чтобы рядом обязательно была фигура отца? Вполне возможно. Джонсон не может меня разлюбить — получается, что он мне вроде отца. Хотя настоящему отцу я была до лампочки. Вернее, он меня любил, но потом любовь раз — и кончилась.
Помню, как я сообщила отцу, что возвращаюсь в Японию. Поздно вечером, примерно через неделю после смерти матери. Из кухни доносилось монотонное кап-кап-кап… Подтекал кран. Когда он прохудился? Сразу после того, как матери не стало? Или кран уже давно не в порядке, просто она крепко его закручивала и никто не замечал? Так или иначе, из крана теперь сочилась вода. Мне стало не по себе — как будто мать хочет нам сказать: «Я здесь». И сколько я ни просила водопроводчика исправить кран, он так и не пришел. Работы у него, видите ли, много. Каждая капля, срывавшаяся с крана, заставляла нас с отцом вздрагивать и оглядываться на кухню.
— Ты уезжаешь из-за меня? — спросил отец, отводя глаза.
Наверняка чувствовал себя неловко, приведя в дом турчанку (у нее почему-то было немецкое имя — Урсула). Но в то же время он злился на меня за то, что я наговорила о нем полицейским. Хотя в душе уже решил бросить нас и переметнуться к Урсуле.
В полицию я позвонила чисто на нервах. Только представьте: мать еще не похоронили, а он приводит беременную любовницу! Но я его не подозревала. Отец был не способен на преступление, никогда не решился бы на такое дело. Он наблюдал со стороны, как мать загибается, а когда стало невмоготу смотреть на это, просто сбежал. Женщина, к которой он сбежал, с ним залетела, и ему ничего не оставалось, как признать все, взять на себя. Трус.
— Не столько из-за тебя, сколько из-за себя.
— Что это значит? — Отец недоуменно посмотрел на меня. В его выцветших васильковых глазах стояла мука.
— Я не хочу здесь больше находиться.
— Из-за Урсулы? — Он понизил голос.
Урсула спала в соседней комнате, где была спальня для гостей. Мне было приказано вести себя тихо, а то у нее случится выкидыш. Урсула приехала из Бремена, одна, по рабочей визе; у отца не было столько денег, чтобы держать ее в больнице на сохранении.
— Урсула тут совсем ни при чем.
Урсула испугалась смерти матери еще больше отца и мучилась мыслью, что это она во всем виновата. Она была всего на три года старше меня. В ее словах сквозила детская прямота и простота. Я ничего не имела против нее и сказала, что она к смерти матери никакого отношения не имеет. Радости Урсулы не было предела. Отец, услышав мои слова, тоже вздохнул с облегчением, но все еще поглядывал на меня с подозрением.
— Ну и хорошо. А то я боялся, ты меня не простишь, будешь во всем меня винить.
Я и себя могла винить с таким же успехом. Хотя связь с Карлом и смерть матери быстро сделали меня взрослой.
— Простишь — не простишь… не в этом дело. Просто я хочу в Японию.
— Почему?
Причина была не только в том, что мне хотелось увидеть Джонсона. Я любила мать. И теперь, когда ее не стало, оставаться в Швейцарии не имело смысла.
Хотя в моем лице много европейского — сказывается отцовская кровь, — характер у меня, как ни странно, от матери. Я — как она: принимаю людей, какие они есть, и, глядя на них, как в зеркало, познаю себя. Зато сестра, не получившая в наследство от отца-швейцарца ни грамма привлекательности, характером очень похожа на него. Эгоистка. Все замечает и во всем видит негатив. Отгородилась от мира непробиваемой броней. И на мать как две капли воды похожа. Настоящая язва! Когда в семье было нормально, тут же принималась за насмешки, и все начинали друг с другом собачиться.
Я с детства была у нее как под микроскопом. Играли мы или делали уроки, она все время следила за мной, во все совала нос, пыталась мной командовать. Мы хоть и сестры, но совсем не похожи, и характеры у нас абсолютно разные. Именно из-за внешности.
Я и сейчас с ненавистью вспоминаю тот случай, когда мы ездили в горы на отцовскую дачку. Он оставил черное пятно в моей душе. Зимой, в темноте, по горной дороге, мне пришлось возвращаться к Джонсонам. Окажись сестра на моем месте, она бы меня прокляла, убила. Даже отца довела, и он ей вмазал как следует. Тогда я остро почувствовала, что в душе она меня ненавидит.
— Мать умерла. Чего мне здесь делать?
— Значит, хочешь быть японкой? — запинаясь, жалко проговорил отец. — Тяжело тебе придется с твоей внешностью.
— Ну и пусть. Но я же японка.
Так решилась моя судьба. Мне суждено быть японкой и жить в стране, где такая высокая влажность. Дети будут показывать на меня пальцем: «Гайдзин! Гайдзин!»[17] — за спиной буду слышать: «Полукровки, конечно, милые, но они стареют быстро», — одноклассники будут издеваться надо мной. Надо будет соорудить вокруг себя толстую стену, как у сестры. Самой мне ее не построить, и я решила использовать для этого Джонсона.
— И куда же ты денешься? К деду? С ним будешь жить?
На деда уже заявила права сестра. Если ей что-то в руки попадет, она не уступит никому. Обеими
