было уши, и ткнула пальцем в стоявший прямо перед нами дом. — Вон его балкон. Видишь деревья в горшках?
Я посмотрела наверх и увидела балкон, заставленный горшками с бонсаем. На веревках сушились майки — наверное, сестры — и дедова пижама. Мне хотелось повидаться с дедом до того, как сестрица вернется, и я взбежала по лестнице.
— Извините, можно?
— Входите, открыто.
Увидев меня, лежавший на кровати в одних трусах дед торопливо поднялся и, путаясь в штанинах, стал натягивать брюки. Бонсаев в маленькой квартирке было как в ботаническом саду. Дед оказался ниже, чем я думала; он все время облизывал губы с жуликоватым видом.
— Ты кто такая?
— Дедушка! Это я, Юрико.
— Юрико?! — изумился дед. — Ого! Да ты уже совсем взрослая. Вот я и не узнал. Ты когда приехала?
— Две недели назад. Разве сестра тебе не говорила?
Дед покачал головой, из глаз потекли слезы.
— Маму-то как жалко! Что ж теперь… И зачем она туда поехала? Я слышал, твой отец женился на другой, а дочь, выходит, бросил. Заходи. Сестра тоже вот-вот должна прийти. — Дед бросил взгляд на старые часы на стене.
— Ничего, я ее в школе видела.
— Тебя, значит, тоже в эту школу приняли. Молодец! Ну что у меня за внучки!
Бормоча «молодец, молодец», он провел меня в комнату, налил ячменного чая. Я пристально посмотрела на него.
— Настоящая красавица! А посмотри, какая у меня карликовая сосна растет.
— Дедушка, а что такое вдохновение? Правда, что ты меня не любишь, потому что у меня вдохновения нет?
Дед недоуменно наклонил голову, как бы говоря: «Вот те на!» Судя по его выражению, все это — плод воображения сестры. Вот бы запереться на ключ и не пускать ее на порог. Но в большой комнате стоял ее стол, в квартире был порядок. Для меня здесь места не оставалось.
— Дедушка, я хотела у тебя спросить…
— Что такое?
Дед заерзал, засуетился. Видно было, что ему не по душе сидеть вот так, с кем-то лицом к лицу, и ежиться от вопросов.
— Скажи, ведь неправда, что меня под мостом нашли?
— Что за выдумки? Конечно неправда. А-ха-ха! — рассмеялся дед беззубым ртом. — Ну что ты, Юрико? Как ребенок, честное слово. Откуда ты это взяла? Такая красавица выросла!
— Ну тогда расскажи, почему умерла бабушка.
Дед переменился в лице. Глаза неуверенно забегали.
— Бабушка? День был — как сегодня. Страшная жара. Здесь у нас еще была вода, засыпать еще не начали. Бабушке вдруг захотелось искупаться. Жарко было. Ее все отговаривали, но она не послушала и полезла в воду. Как будто черт ее подтолкнул.
Я вспомнила, как сдавала экзамен в школу Q. Бассейн, который видела из окна класса, где проходило собеседование. Момент, когда, забыв обо всем, я готова была броситься в воду. Наверное, и у бабушки в тот день была такая же мысль. В жизни не получается так, как думаешь. Свобода бывает только у тебя в голове. Я встала.
— Понятно. Ну я пойду.
— Погоди, Юрико.
Дед положил руку на мое плечо. Он был маленький, и ему пришлось привстать на цыпочки.
— Что?
— С кем ты сейчас живешь? Отец снял квартиру?
— Живу у Джонсонов. У нас раньше дачи рядом были.
— А ну как и твоя сестра здесь жить не захочет… — с тревогой проговорил дед. Он переживал, как бы она от него не уехала.
— Не бойся. Все нормально будет.
— Да? Хорошо бы. Ну будь здорова. Шла бы ты в артистки. У тебя получится.
Больше мы с дедом не виделись.
6
Когда Джонсоны меня приютили, Масами было тридцать пять — на пять старше мужа. Смысл ее жизни заключался в том, чтобы не выпускать супруга из поля зрения — не дай бог изменит. Я была любимицей Джонсона, поэтому Масами всячески старалась показать ему, как она обо мне заботится. Мне кажется, она боялась, что, если допустит со мной какую-то оплошность, Джонсон к ней охладеет.
Когда мне что-то не нравилось, я никогда не жаловалась Джонсону. Какой толк? Вряд ли бы он рассердился на Масами, начни я на нее наезжать. Мне предоставили полную свободу. Для бездетной Масами я была чем-то вроде любимой собачки, для Джонсона — игрушкой, безделицей. В этом и заключалась суть моего существования.
Скажете: тяжело же тебе приходилось. Ничего подобного. По жизни меня всегда используют. Для мужиков я инструмент удовлетворения полового инстинкта, для сестры — девочка для битья. Сестра воспринимала меня как хилого зверька, которого она по прихоти взяла на кормление. А когда интерес ко мне пропадал и ей было не до меня, вдруг начинала надо мной издеваться. Что касается Масами и Джонсона, то они, конечно, себе такого не позволяли, но и восхищения моей персоной тоже не выражали. При чужих я училась подавлять в себе личность. Кто искренне, по-настоящему, может дорожить мной? Ведь для всех я лишь игрушка, кукла.
Мне приходилось носить одежду, купленную Масами, делая вид, что я от всего без ума. Даже если это была какая-нибудь розовая кофточка с оборочками или облепленная ярлыками «фирма», которую и надевать стыдно, или что-то уж совсем настолько оригинальное, что люди оборачивались. В ее вызывающих нарядах я привлекала взгляды прохожих, а ей это нравилось.
При этом Масами никогда не покупала для меня нижнее белье, чулки или гольфы. По ее мнению, мне нужно было только то, что Джонсон мог оценить визуально. Приходилось изворачиваться и покупать эти вещи на мелочь, которую мне выдавали на карманные расходы. Временами крохоборничать надоедало, и я брала деньги у мужчин, которые заговаривали со мной прямо на улице.
Теперь по-японски это называется «помощь в обмен на отношения». Тогда этот термин еще не придумали, и я просто преподносила себя как товар. Заговаривали со мной в основном мужики за сорок, вроде Карла. Но у них было больше денег и ни капли угрызений совести за то, что они спят с несовершеннолетней школьницей. Так что все получалось легко и просто.
Масами позволяла собой вертеть как угодно. Стоило сказать: «Какая у вас чудесная дочка!» — и она расплывалась в улыбке, будто она и впрямь моя мать. Когда учителя говорили ей: «У Юрико не хватает самолюбия, она не может за себя постоять». — Масами бросалась на мою защиту: «Вы же знаете, что она пережила! Самоубийство матери!» Когда ко мне заглядывали школьные подруги, она вспоминала прошлое — работу стюардессой — и устраивала нам обслуживание по первому классу. Оставалось ни в чем ей не возражать, и все проходило как надо.
Чем бы меня ни кормила Масами, я все нахваливала. Пончики, как снегом посыпанные сахарной пудрой, обильную французскую еду — готовить ее она училась в кулинарном кружке, куда ходила раз в неделю. Или сытные, как на выставку уложенные в коробки, бэнто. Их Масами готовила мне в школу накануне вечером. Я уже не раз говорила, что свободу можно ощутить только сердцем. Может, поэтому мне доставляло такое наслаждение обманывать с Джонсоном его жену.
