состоянии он, разумеется, совсем не горел желанием.
— Сережа, с тобой все в порядке? Может, еще коньячку — у меня есть с собой?
— Да не беспокойтесь, дядя Вова. Кондратий меня не хватит и в буйство я не впаду. Просто вот несу всякую чушь, говорю, что первое приходит на ум, надеясь, что так будет легче — и мне, и вам. Не обращайте внимания, ладно?
— Хорошо, не буду. Итак… В общем, надо все организовать. А то ведь у нас в стране всё надо по десять раз объяснять, втолковывать, перепроверять.
— Это точно.
— Поэтому потом заедем в училище: хоть я и распределил функции между замами, дал распоряжения начфину, начальнику общего отдела, начальникам факультетов, но надо посмотреть, прибыли ли они, что делают. Ведь как запустишь процесс, так и пойдет дело. Ты пока подумай, кого из ваших родных нам надо оповестить, кому можно позвонить, а кому и телеграмму надо послать, можешь даже фамилии выписать на листочке.
— Но я не взял с собой адресов! Да и телефонов тоже!
— Ничего, нам все равно надо будет снова к вам заехать — взять одежду для твоих родителей… отцу надо парадный мундир, а матери какое-то платье подобрать…
— Так что же мы сразу не взяли?
— Да я только сейчас вот об этом подумал…
— Сколько бензина перерасходуем…
— Сереж, перестань, а? Нельзя быть таким циником.
— Прости, дядя Вова… Меня что-то куда-то заносит… Кстати, киники, то есть циники — мои любимые философы, особенно Кратет и его жена Гиппархия.
— Не слыхал про таких…
— Я потом расскажу, при случае… Интересная была парочка…
— Хорошо. Но мы уже почти приехали. Давай последние две минуты помолчим.
— Молчу.
Начальник святогорского госпиталя, которого военные в разговорах между собой для краткости называли «начмедом», занимал свою почетную должность больше двадцати лет. Это был невысокий, не столько полный, сколько коренастый мужичок с густыми черными усами и вьющейся, уже наполовину седой, шевелюрой. Своим обликом, манерами он настойчиво напоминал шолоховского Григория Мелихова, имея в виду тот классический образ, который в кино реализовал Петр Глебов. Поэтому совсем не удивительно, что почти ни у кого, кто знал Дмитрия Николаевича, не возникало сомнений в его казацких корнях. Спорили лишь о том, из каких он казаков — донских или яицких. Сам же «начмед» эти сомнения не рассеивал, но о своих предках говорить не любил — в советское время это было небезопасно, а при Ельцине стало выглядеть хвастовством на фоне моды на возрожденное казачество.
Как бы там ни было, но бравый внешний вид Сенцова, излучаемая всем его телом, каждым его жестом и взглядом уверенность, перемежаемая шутками и прибаутками, всегда служили важным терапевтическим фактором, оказывающим дополнительное целительное действие на больных. Если добавить, что «начмед» был еще и трудоголиком, что он не только каждый день обходил всех «жильцов» своего заведения, не только вникал в самые трудные истории болезни, но в свои без малого шестьдесят продолжал оперировать, то станет понятным, отчего госпиталь считался лучшим во всем военном округе, почему, несмотря на мизерные зарплаты, врачи, медсестры, санитарки и даже уборщицы не спешили искать себе новое место работы.
Так что визит Свешникова во «владения» «начмеда» был продиктован не недоверием, не боязнью недобросовестности Сенцова, а простым и понятным человеческим желанием увидеться с «хорошим человеком», получить от него заряд оптимизма, уверенности, иными словами, погреть душу в лучах его безоблачной ауры, подпитаться энергией его светлой харизмы, чтобы хватило сил на организацию проводов своего друга и начальника.
Несмотря на субботнее утро, Сенцов уже четвертый час работал — именно работал, а не просто «был на работе». К началу одиннадцатого он уже завершил обход, разобрал бумаги, поступившие в течение предшествующих полусуток из вышестоящих контролирующих организаций, подготовил два проекта очередных приказов, сделал несколько важных звонков в городское медуправление… Казалось, что гибель единственного на весь город генерал-лейтенанта никак не повлияла на жестко-упорядоченный поток его служебного существования. Единственное, что он успел сделать по этому «делу» — вызвать из отпуска своего самого компетентного патологоанатома и сообщить дежурному по училищу и в окружное армейское медуправление о том, что тела генерала и его супруги «поступили в госпитальный морг в 9.45».
Когда «Волга» мягко подкатила к главному входу административного корпуса, Сенцов находился у себя в кабинете, нежно распекая молоденькую медсестру за очередное опоздание и слишком фривольное одеяние:
— Светочка, радость моя, ты красива — это знают все, но у нас же здесь не модельное агентство и даже не театр, а серьезное медицинское заведение. Нашим пациентам нужен покой, а глядя на твои ноги, на твое декольте, они этого покоя лишаются. Надеюсь, что не навсегда… Но кто знает, на какие поступки их может толкнуть сексуальное возбуждение, но то, что эти поступки скорее всего будут деструктивными — в этом я почти не сомневаюсь. А с точки зрения физиологии — ты уж извини меня за откровенность, но ты уже не девочка, верно? — а замужняя молодая женщина, — так вот, с точки зрения физиологии, молодым парням вредно пребывать в перманентном сексуальном напряжении, а разрядки его им здесь получить неоткуда и не у кого. Это-то ты как будущий врач должна понимать?
— Должна, Дмитрий Николаич… Но я ведь поверх фривольной одежды — так вы, кажется, ее назвали — халат надеваю, а он у меня такой же, как у всех — не я его шила, мне его выдали! Не могу же я в такую жару ходить в брюках или длинной юбке из толстой ткани! Я и так уже по вашей просьбе перестала краситься! — стремилась оправдаться девушка.
— Ладно, Светуля, не обижайся. Но что-то можно сделать, ведь уже весь госпиталь — я имею в виду наших мальчиков — только про тебя и говорит. Неправильно это, нехорошо как-то…
— Я понимаю, но разве я виновата, что Бог мне дал то, что дал? Я подумаю, Дмитрий Николаич, как можно изменить имидж… И за опоздание простите… — и глаза девушки заблестели нарождающимися слезами, сделав их еще прекраснее, еще неотразимее.
— Ну, будет, будет. Лучше скажи, как там твой Виталий?
— Да, ничего, служит. Все нормально. В августе собирается в отпуск, — и первая слезинка, выскользнув из угла глаза, стала медленно сползать вниз по щеке, оставляя за собой блестящую борозду, отчего-то напомнившую Сенцову белую полосу, оставляемую самолетом на фоне бирюзового небосвода, и его так и не сбывшуюся мечту о небе…
Ему внезапно захотелось, безумно захотелось прижать к себе эту девчонку, успокоить её потоком нежных слов, покрыть её лицо поцелуями, а затем встать перед ней на колени и выпросить прощения, но не словами, а только поцелуями — целовать ее ноги, пальчики на ногах, вылизывать каждый квадратный миллиметр её восхитительной жемчужной кожи до тех пор, пока она не простит ему его жесткие и не совсем справедливые упреки… «Действительно, — думал Сенцов, — при такой красоте, разве имеет значение длина юбки, ширина декольте? Чтобы она ни одела — все равно будет приводить в смущение, вызывать желание, манить и дразнить…»
Но вместо того, чтобы пойти на поводу своей самости, вместо объятий и слов извинения, «начмед» неожиданным для себя приниженным тоном снова спросил:
— А как дела в училище? Как сессия?
— Теперь у нас не училище, а медицинский колледж.
— Ну, конечно-конечно, коллeдж! И как там в коллeдже или в кoлледже?
— В кoлледже, конечно. Да все хорошо. Остался последний экзамен — по философии.
— По философии???
— Да, а что?
— Да нет, ничего. Раньше философию только в вузах изучали, а теперь, значит, и в колледжах?
— Да, наш курс — первый, который по новой программе учится. И вообще раньше в медучилищах не
