Жизнь не здесь

И в эти минуты она видела себя не только бесконечно печальной, но и величественной, трагичной и стойкой; печаль, вызывавшая еще недавно лишь одну боль, теперь, описанная высокими словами, доставляла ей утешительное наслаждение; это была прекрасная печаль, и она, осиянная ее меланхолическим светом, казалась себе печально прекрасной.

Какие потрясающие совпадения! Яромил, который тогда же целыми днями наблюдал за плачущим глазом Магды, глубоко постиг красоту печали и весь погрузился в нее. Он снова пролистывал книгу, что дал ему художник, и без конца читал стихи Элюара, околдованный отдельными восхитительными строками: В тишине ее тела таился снежок цвета глаза; или: Вдали море омывающее твой глаз; или: Здравствуй печаль ты вписана в очи любимые мною. Элюар стал поэтом Магдиного тихого тела и ее глаз, омытых морем слез; всю свою жизнь Яромил видел заколдованной в единственной строке: Печаль прекрасный лик. Да, это была Магда: прекрасная ликом печаль.

Однажды вечером все ушли в театр, и он остался с Магдой на вилле один; он наизусть знал весь домашний распорядок и был уверен, что Магда, как обычно, будет купаться. Поскольку родители с бабушкой планировали посещение театра за неделю вперед, у него было время все подготовить; уже за несколько дней в двери ванной он размоченным хлебным мякишем легко закрепил в вертикальном положении клапан замочной скважины, затем вытащил ключ, закрывавший просвет в замке, и спрятал его; отсутствия ключа никто не заметил, ибо члены семьи не имели привычки запираться и пользовалась им одна Магда.

Дом утих и опустел, у Яромила сильно колотилось сердце. Он сидел наверху в своей комнате, положив перед собой книгу на тот случай, если кто-нибудь застигнет его врасплох и спросит, что он делает; но книгу он не читал, а все время прислушивался. Наконец раздались звуки воды, пробивавшейся по трубопроводу, и удары струи о дно ванны Яромил выключил на лестнице свет и, крадучись, стал спускаться: отверстие в замке было открытым, и он, приставив к нему глаз, увидел склоненную над ванной Магду, уже без платья, с обнаженной грудью, в одних трусиках. Страшно билось сердце, ибо он видел то, что никогда не видел, и понимал, что сейчас увидит еще больше, чему уже никто не сможет помешать. Магда выпрямилась, подошла к зеркалу (он видел ее в профиль), с минуту смотрела на себя, потом снова повернулась (он видел ее спереди) и направилась к ванне; остановилась, сняла трусики, отбросила их (он все еще видел ее спереди) и вошла в ванну.

И в ванне Яромил продолжал видеть ее сквозь свой просвет; но поскольку гладь воды достигала ее плеч, он снова видел лишь одно лицо; то самое знакомое, печальное лицо, и глаз, омытый морем слез, но вместе с тем это было и совсем другое лицо; к нему он должен был домыслить (сейчас, на будущее и навсегда) нагую грудь, живот, бедра, зад; это было лицо, осиянное наготой тела, будившее в нем нежность; но и эта нежность была иной: в ней раздавались учащенные удары его сердца.

А потом вдруг он заметил, что Магда смотрит прямо в его глаза. Она смотрела в замочную скважину и мягко (немного смущенно, но ласково) улыбалась. Он мгновенно отступил от двери. Видела она его или нет? Он много раз проверял и убедился, что с другой стороны глаз не должен быть виден. Но как объяснить взгляд и улыбку Магды? Или она смотрела в том направлении просто случайно и улыбалась только предположению, что Яромил может подглядывать? Но как бы то ни было, встреча с Магдиным взглядом так смутила его, что он больше не решался приблизиться к двери.

Когда чуть позже он успокоился, пришла мысль, перечеркнувшая все виденное и пережитое: ванная не заперта, и Магда не сказала ему, что идет купаться. Стало быть, он мог бы изобразить, что ничего не знает, и как ни в чем не бывало войти в ванную. И у него снова забилось сердце; он представил себе, как пораженно остановится в дверях и, быстро проговорив я только возьму свою щетку, пройдет мимо нагой Магды, не сразу сообразившей, что сказать; ее красивое лицо зальется краской, как случалось за обедом, когда на глаза навертывались неожиданные слезы, а он, минуя ванну, устремится прямо к умывальнику, над которым на полочке лежит щетка, возьмет ее, потом подойдет к ванне, наклонится к Магде, к ее нагому телу, что светится под зеленоватым фильтром воды, и, вновь заглянув в ее стыдливое лицо, погладит его… Ах, когда он представил себе все до этой минуты, его окутало облако волнения, сквозь которое он уже ничего не видел и ничего не мог вообразить.

Чтобы его появление выглядело естественно, он снова, крадучись, поднялся к себе, а потом, шумно ступая на каждую ступеньку, сошел вниз; чувствовал, как весь дрожит, и опасался, что не сможет сказать я только возьму свою щетку; однако продолжал идти и почти приблизился к ванной; сердце билось, перехватывало дыхание, но услышав: «Яромил, я купаюсь! Не входи сюда!», свернул из прихожей в сторону кухни, открыл в нее дверь, словно за чем-то пришел туда, и снова поднялся наверх.

И только там его осенило, что Магдины неожиданные слова вовсе не были поводом для того, чтобы так опрометчиво капитулировать; ведь ему стоило только сказать: Магда, я хочу взять свою щётку и войти, и Магда наверняка не стала бы на него жаловаться, потому что он всегда к ней хорошо относился и она очень любила его. И он снова представил себе, что он в ванной комнате и перед ним лежит в ванне обнаженная Магда и говорит не входи сюда, сейчас же ступай прочь, но она не в силах ничего сделать, не в силах защититься, она так же беспомощна, какой беспомощной была против смерти своего жениха, потому что лежит в плену ванны, а он склоняется к ее голове, к ее большим карим глазам…

Но все это безвозвратно упущено, и сейчас Яромил лишь слышал слабенький звук воды, вытекавшей из ванны в дали каналов; безвозвратность этой прекрасной возможности дразнила его, он знал, что вечер, когда он останется дома наедине с Магдой, так скоро не наступит, а если и наступит, то задолго до этого ключ придется водворить на место, и Магда определенно запрется. Вытянувшись, он лежал на тахте в отчаянии. Но больше, чем утраченная возможность, его мучило безнадежное ощущение собственной робости, собственной слабости, собственного нелепого сердцебиения, мучило то, что лишило его самообладания и все погубило. Его охватила непреодолимая неприязнь к самому себе.

Однако что делать с такой неприязнью? Это нечто иное, чем печаль; пожалуй, даже прямая противоположность печали; когда кто-то плохо относился к Яромилу, он часто запирался в своей комнате и плакал; но это были счастливые, даже блаженные слезы, чуть ли не слезы любви, когда Яромил жалел и утешал Яромила, заглядывая ему в душу; но эта внезапная неприязнь, открывшая Яромилу неловкость Яромила, отталкивала и отвращала его от собственной души! Неприязнь была однозначна и лаконична, как оскорбление; как пощечина; от нее можно было спастись только бегством.

Но если мы вдруг обнаруживаем собственное ничтожество, куда бежать от него? От унижения можно бежать только вверх. И вот он сел за свою парту, открыл книжку (ту редкую книжку, какую дал ему художник, сказав при этом, что никому не дал бы ее, кроме него) и силился сосредоточиться на стихах, которые любил больше других. И снова там было вдали море омывающее твой глаз, и снова он видел перед собою Магду, там был и снежок в тишине ее тела, и плещущий звук воды доносился до этого стихотворения, как звук реки сквозь закрытое окно. Яромила залила тоска, и он закрыл книжку. Потом, взяв бумагу и карандаш, стал писать сам. Писал на манер Элюара, Незвала, Библа[1], Десноса, одну короткую строку под другой, без ритма и рифмы. Это была вариация того, что он читал, но и того, что пережил сам; там была печаль, которая тает водой обращаясь, там была зеленая вода, чья гладь поднимаясь все выше и выше подступает к моим глазам, и было там тело, печальное тело, тело в воде, к которому я иду и иду неоглядной водой.

Он много раз читал свое стихотворение вслух певучим, патетическим голосом и восхищался. Прообразом стихотворения были Магда в ванне и он с лицом, прижатым к дверям; значит, он не оказался за гранью своего переживания; но поднялся высоко над ним; неприязнь к самому себе осталась внизу; там, внизу, у него потели от волнения руки и учащалось дыхание; здесь, наверху, в стихотворении, он был высоко над своим убожеством; история с замочной скважиной и собственной трусостью превратилась в простой трамплин, над которым он теперь летал; он уже не был подчинен пережитому, а пережитое было подчинено тому, что он написал.