Рогачев не понял и переспросил, и Саныч недовольно отмахнулся, дескать, не о чем говорить. Старик, похоже, растерялся от такого внимания, оглядывался, выискивая глазами кого-то, а инспекторы приглашали его к самолету. Дама шла впереди, как ледокол, прокладывая путь.
«Комедия, — оценил Рогачев и добавил: — Пошел докладывать!»
Он вышел из самолета и, как положено, доложил инспекторам о готовности выполнять рейс. Старик с интересом смотрел и на церемонию, и на самолет, в котором ему предстояло лететь, смешно кивал головой, будто бы раздумывал над чем и все никак не мог понять. Когда он стал подниматься по трапу, инспектор махнул рукой в сторону вокзала, и тотчас оттуда вышла дежурная по посадке, а за нею — наши пассажиры.
«Развели бодягу, — проворчал Саныч, когда мы запустили двигатели и стали выруливать. — Скажи кому — не поверит. А сын-то не появился, кирзовых сапог испугался...»
«Стервец!» — определил Тимофей Иванович коротко.
Рогачев зыркнул на него с удивлением и приказал прекратить разговоры, заниматься делом и смотреть справа. Последнее касалось Саныча.
«Есть! — ответил он, изобразив испуг на лице. — Справа свободно, слева — тоже!»
За то, что было слева, отвечал Рогачев, и слова Саныча явно задирали его, но он промолчал и только в полете сказал, что конечно же надо было отправить старика тихо-мирно, не устраивая беготни.
«Было бы скучно, — посмеялся Саныч. — Да и люди не те».
И тут он выдал полную характеристику нашему «верхнему начальству» и закончил тем, что работать сыну этого старичка осталось недолго — выгонят. Рогачев спросил, какие основания, но Саныч только махнул рукой, повторил, что выгонят непременно, и отвернулся к форточке, не желая разговаривать. Вид у него был такой, будто бы он обиделся.
Самое интересное, он как в воду глядел: через полгода нашего начальника сняли с работы. Никто ничего толком не знал, но в коридоре штаба поговаривали, что тот проворовался. Самые смелые предполагали, что будет суд и после этого наведут какой-то порядок. Другие острили, что в авиации порядок невозможен, а некоторые надеялись, что повысят оплату. История эта забылась, и через месяц-другой о бывшем начальнике никто уже не вспоминал: добрых дел за ним не водилось. Фамилия его всплыла, правда, еще раз в одном представительстве за границей, что дало повод Санычу заметить: «Кинули щуку в реку».
Мне надоело думать об отряде, который был теперь за две тысячи километров, — какая мне разница, кто там и что, тем более что сон есть только сон. Правда, мне было неприятно, что я стал разговаривать с Петушком о Рогачеве — пусть даже во сне. Но тут я подумал, что мне и в жизни придется с ним разговаривать; снова вспомнились слова Саныча — наверное, в этом и скрывалось то, что заставляло меня вновь и вновь думать о Рогачеве, о Татьяне, о докторе, с которым мы поговорили и, похоже, ни к чему не пришли, о Тимофее Ивановиче, на которого мы в чем-то все похожи. Мысли снова навалились на меня, и самая точная была как раз в том, что я не понимаю людей. Я резко встал и пошел нырять с волнореза.
Искупавшись, ловил бычков с бетонной траверсы: удочку я нашел в воде среди камней, когда нырял, рассматривая дно и пытаясь отыскать зазевавшегося краба. Для наживки достал несколько мидий и, закидывая леску, надеялся развлечься хотя бы таким распространенным способом. Клевало слабо: попались три бычка и одна неизвестная мне мелочь. Хотелось есть, и я пожалел, что не захватил кусок хлеба. Ко мне подошел мальчик лет десяти, поинтересовался уловом и попросил мидию.
— Мне запретили лазить в воду, — пояснил он, и, когда я спросил, отчего же запретили, серьезно ответил, что болел воспалением легких и купаться ему заказано. — Вон там сестра лежит, стережет...
Он взглянул в сторону пляжа и незаметно показал кулак. Я улыбнулся, а мальчик устроился рядом, закинул леску и спросил, откуда я приехал. Услышав ответ, он снова спросил:
— Ну, и как там жизнь?
Серьезный попался мальчишка, и вопросы у него выходили серьезными — надо было отвечать.
— Жизнь как жизнь, — сказал я. — Что тебе еще сказать?
— Говори все, — ответил он, не поняв шутки. — Люблю слушать, особенно если интересно. Ох, — недовольно вздохнул он. — Прется на мою голову.
Проследив за его взглядом, я увидел идущую к нам девушку в синем купальнике, светловолосую, загорелую, стрижка у нее была короткая, под мальчика, да еще и угловатые плечи, так что она и впрямь напоминала мальчишку. Подойдя, девушка поздоровалась со мною, а брата спросила об улове.
— Не видишь разве, — сказал он недовольным голосом и показал моих бычков. — Сейчас пойду купаться.
— Я тебе пойду, — не строго пригрозила девушка и улыбнулась. — Забыл разговор....
Я сказал, что надо бы разрешить, поскольку при такой жаре вреда не будет, если, конечно, не сидеть в воде до посинения. Мальчишка ухватился за мои слова, взглянул на сестру и сказал:
— Слышишь, что люди говорят?
— Голова будет мокрая...
— Пусть не ныряет, — поддержал я мальчишку и спросил: — Сможешь удержаться?
— А то как же! — воскликнул он и вскочил на ноги. — Не разрешишь, Ленка, я тебе такое придумаю... Такое... Сам не знаю, но страшное...
Мы с Леной засмеялись, и она отпустила брата, сказав, чтобы долго не сидел в воде.
— Бегать за тобой не буду!
Этих слов он уже не слышал, мчался вприпрыжку по бетону к берегу. Лена взяла леску, ловко наживила приманку и закинула в воду. Какое-то время мы молчали, а затем я сказал, что брат у нее серьезный не по возрасту.
— Несчастье мое, — отозвалась она, вытаскивая небольшого бычка. — Мало того, что серьезный не по годам, но еще и хитрющий. Вы думаете, отчего он рядом с вами пристроился, — она повернула ко мне голову и улыбнулась. — Знает, что при чужом человеке отказывать неудобно... Вы, случайно, вязать не умеете?
— Нет, а что?
— А то, что вечером он вяжет, — ответила Лена, как мне показалось, сердито. — И вяжет довольно ловко.
Она взглянула на меня, ожидая, наверное, оценки такой способности, и я сказал, что для мальчишки это удивительно. Она посмеялась и добавила, что это и страшно.
— Чем же? — поинтересовался я, несколько ошарашенный такой откровенностью и не находя ничего страшного: мало ли какие увлечения бывают у детей.
— Не знаю, — ответила Лена и вздохнула. — Иногда смотрю на него и думаю — он и жить будет точно так же бездумно, как вяжет. Не знаю, — повторила она, — но что-то в этом есть нехорошее.
Я сказал, что, возможно, страсть к вязанию исчезнет так же быстро, как и появилась; Лена согласилась со мною, а затем мы заговорили о другом; она рассказала, что закончила школу, поступала в институт, но не прошла по конкурсу, теперь отрабатывает два года и будет пытаться поступать снова.
— А откуда вы приехали? — спросила Лена неожиданно.
Я ответил, сказав, что этим же интересовался ее брат. Лена заметила с иронией, что одесситы очень любопытны и хотят знать о других людях больше, чем о себе. Можно было возразить, ведь чем-то подобным больны все люди, но Лена спросила:
— Значит, мы с ним похожи?
Я ответил, что внешнего сходства нет, и Лена пояснила, что брат пошел в отца, а она — в мать, и спросила, где я поселился.
— У Нины Васильевны, — ответил я, полагая, что имя ничего не скажет. — А вы где живете?
— Мы с вами почти соседи, — сказала Лена, вставая. — Хватит рыбачить, давайте лучше искупаемся.
Оказалось, Лена любит нырять и плавать под водой, задерживает дыхание надолго, мы с нею вволю нанырялись, Я порядком устал, дыхание сбилось, а ей захотелось разойтись подальше и нырнуть друг другу навстречу. Отказываться было стыдно. Я нырнул, но сразу понял, что долго не продержусь. Медленно загребал руками, стараясь как можно раньше увидеть Лену под водой, подплыть к ней и вынырнуть. Она
