Она сама наливала себе вино и пила его много.
— Ты думаешь о том, как бы побольше навредить подрастающему поколению, — заявил Григорий. — На это тебе нужно твое одиночество.
— Тамара добрая, — сказал Антон. — Она не может никому вредить.
Иринка напомнила:
— Парни, праздник уже виднеется. Завтра тридцать первое.
— Пора сколачивать коллектив, — поддержал Григорий. Тамара спросила:
— Большой коллектив ты собрался сколачивать?
— Специалист этого дела Евгений Боратынский говаривал, что коллектив на праздник должен быть не меньше числа граций и не больше числа муз. Тогда не будет ни скуки, ни лишнего гаму.
— Оба числа нечетные, — заметила Тамара. — Это повод для ссоры.
— О чем речь? — подал голос Антон. — Мы четные. Мы успели сплотиться за этим столом, а надоесть друг другу мы еще не успели. Что еще нам нужно для веселья в праздник?
— Нужно взять билеты в театр, — сказала Тамара.
— А после театра? — спросил Григорий.
Тамара объявила, как о давно продуманном и решенном:
— Приедем ко мне, заведем магнитофон, и каждый будет веселиться по своему вкусу. Антону, например, купим молока. Он поделится с кошкой, пусть и у зверя будет праздник.
— Не время цапаться, — остановила Иринка. — Поговорим всерьез.
«Всерьез» говорили долго, и когда обсудили все частности, Антону пора уже было двигаться восвояси. Москвича Григория снова уволили с ночевкой, а бедного ленинградца только до двадцати четырех.
— Сегодня я ревнив, — сказал Григорий Иринке. — Сегодня я не пущу тебя провожать чужого мужчину.
— Я тоже считаю, что пусть его проводит Тамарища, — молвила Иринка, невинно опустив ресницы.
— Это интересно, — сказала Тамара. — Двадцать пять лет живу на свете, а еще ни разу не провожала военного. Пойдем Антон.
Снова он подъехал к Лихопольской казарме на такси, и снова старшина роты, разглядев в машине невоенный платочек не сделал ему выговора за то, что он возвращается из увольнения за полминуты до срока.
Антон сдал увольнительную, и Дамир спросил миролюбиво:
— Охотин, у вас есть какой-нибудь родственник в Москве?
— Родственника нет, — сказал Антон. — А что?
— Я думал, что есть… Тогда бы я уволил вас на ночь.
— Товарищ мичман… — начал Антон, преодолевая отвращение от собственного просительного голоса. — Сделайте доброе дело. Увольте меня на ночь с седьмого на восьмое.
С минуту подумав, мичман решил сотворить благо:
— Это можно. Уволю.
13
Курсантов подняли среди ночи, накормили горячим и построили с оружием и в белых перчатках на казарменном плацу. Командиры ротредкими, отрывистыми командами выравнивали строй и базальтовым изваянием возвышался в стороне полковник Гриф.
Ленточки бескозырки щекотали Антону шею. На душе было торжественно, и строгие мысли неспешной чередой проходили в сознании. Он думал о том, что в сорок первом, ночью, так же строили полки для парада, только тогда была метель и снегом были покрыты шапки. Эти заснеженные шапки стояли у него перед глазами. Если бы их строили не сейчас, а тогда, они тоже надели бы шапки, и вместо легких карабинов трехлинейные винтовки образца дробь тридцатого года были бы у них в руках. Он завидовал тем, кто жил тогда, это было время героев, а ведь важно не только, каков ты есть, важно еще, в какую эпоху ты живешь на свете. Двадцать одна планка на орденской колодке полковника Грифа — не в кабинете же, не речами же он их заслужил, их не было бы, если бы ему не повезло быть офицером тогда…
После речи полковника, предельно краткой, курсантов посадили в автобусы, которые довезли их до Ленинградского шоссе, и там полк выстроился по-походному и медленно двинулся к улице Горького среди автомашин с солдатами, танков и ракетных тягачей. В девятом часу пришли на Красную площадь и заняли место по парадному расчету.
Сиреневато светало. Меркли прожекторы на ГУМе и в зубцах кремлевской стены. Было тихо на площади. Подходившие батальоны выстраивались в напряженном молчании, чуть слышно лязгая металлом оружия. Пробегали от батальона к батальону, фиксируя порядок, линейные офицеры. Предчувствие небывалого скоплялось в груди Антона. Он стоял в первой шеренге, по команде «вольно» ослабив одну ногу, и перед ним была пустая Красная площадь, низкие трибуны, Мавзолей без непременной очереди, мощная зубчатая стена и за ней купол с темным флагом. Он наполнился сознанием важности своего стояния здесь и собственным сердцем понял слова «сердце России».
На трибунах собирались люди. Они хотели увидеть, в чьи руки Россия вложила оружие, кому она вверила в этот неспокойный век свою судьбу, и один из тех, на кого смотрели люди, был он, Антон Охотин, рослый старшина второй статьи, в бескозырке набекрень, туго перетянутый черным ремнем с сияющей бляхой, глядящий вперед сурово и осмысленно, крепко сжимающий карабин рукой в белой перчатке. Люди на трибунах верили, что этот боец не струсит, не ослабеет в схватке. Они думали об Антоне и радовались, что стража крепка.
Нет, нет, он знал, что никто на него не смотрит, никто о нем не думает и люди на трибунах видят батальоны, а не лица, но он позволил себе помечтать, перенесся на трибуну и сам видел себя.
Почти внезапно грянула команда «парад, смирно», и командующий парадом отдал рапорт. Принимающий начал объезжать войска, и когда он поздравлял с праздником морской полк, Антон вместе со всеми кричал «ура!», во всю глотку, во всю грудь, прямо в лицо маршалу, и ему казалось, что маршал смотрит на него и запоминает его.
Маршал повернул голову влево, и машина двинулась дальше, а полк вместе с Антоном все кричал «ура!». Потом стали кричать батальоны, стоящие правее, «ура!» удалялось и звучало все глуше. Но Антону хотелось кричать вместе с другими батальонами, а кричать уже нельзя было.
Маршал неторопливо поднялся на трибуну Мавзолея и после красивого сигнала «слушайте все» сказал речь. И можно было снова кричать «ура!», и Антон кричал до хрипа, а оркестр играл гимн, и за кремлевской стеной взрывались залпы артиллерийского салюта.
Разбежались по местам линейные, сводный оркестр грянул марш. Один за другим проходили мимо Мавзолея батальоны академий и сухопутных училищ. Наконец, Антону скомандовали «направо», и он повернулся направо, прошел до Исторического музея, повернул к Кремлю и остановился, ему скомандовали «налево» и чуть погодя «шагом марш».
Он рванулся, вбивая каблуки в брусчатку, и грохот его шагов заглушал маршевую музыку громадного оркестра, а впереди его никого не было, только колыхалось бело-голубое знамя Военно-Морского Флота Советского Союза. Знакомые люди улыбались ему с трибуны Мавзолея, сдвигая и разводя поднятые ладони. Он вырос до огромных размеров, и он уже шел не сам, его несла фантастическая сила, зародившаяся нечаянно в глубине его существа, и только после команды «вольно», на узкой улице он очнулся и увидел, что он не один шел по Красной площади, что он всего лишь третий с краю в одной из шеренг одного из многих батальонов.
Антон ощутил тяжесть карабина, стукнул его затыльником об асфальт, снял бескозырку, вытер платком взмокшую голову и попросил у соседа закурить. Вдохнув дым, вспомнил, что давно уже не курит, но не бросил сигарету, а докурил до конца, с удовольствием глотая успокаивающую горечь.
Он стал прежним, и все вокруг стало странно прежним, знакомым и понятным. Антон улыбнулся и шлепнул соседа по спине:
— Эх, было!..
По запруженным народом улицам долго добирались до казармы. Там, во дворе, выслушав поздравления и слова благодарности, полк хором отказался от обеда и потребовал увольнения. Требование удовлетворили.
