— Понимаю, — согласился Антон.
Как всегда в затруднительные минуты жизни, он отвлекался мыслями о несущественном и думал о том, как свеж и элегантен низкий воротничок на шее командира третьего курса, как ловко завязан у него галстук и как идет его мужественному лицу белый шрам на правой щеке. Такому офицеру больше пристало стоять на мостике ракетного крейсера, нежели восседать и кабинете.
— Шустро вы от меня удрали, — сказал Скороспехов. — И зря. Я сделал бы вам замечание и отпустил. А теперь дело осложнилось.
— Кто знал, — сокрушенно вздохнул Антон. — А рисковать не мог.
— Свидание?
— Конечно, — сказал Антон.
— И она хороша? — приподнял бровь командир третьего курса.
— Образцовое произведение вселенной, — ответил Антон и снова почувствовал укол в сердце.
— Ну, добро, — кивнул Скороспехов и углубился в весьма толстую записную книгу.
— Разрешите идти? — обрадовался Антон.
— Рано, — не разрешил Скороспехов. — Нарушение дисциплины неминуемо влечет за собой взыскание. Принцип неотвратимости наказания не должен быть нарушен. Помните это, пока вы только подчиненный, но помните это вдвойне крепче, когда сами станете командиром. Доложите капитану третьего ранга Многоплодову, что вы не отдали мне честь на улице. Ведь вы позабыли тогда отдать мне честь?
— Не до того было, — сказал Антон, вспомнив, как пробкой вылетал из задней двери автобуса.
— И я сделал вам устный выговор. Все, — закончил Скороспехов. — Вы свободны.
В коридоре жилых помещений третьего курса все еще нес дневальство Григорий Шевалдин. Уже возвращались из города увольнявшиеся, он принимал от них увольнительные и складывал стопочкой на столик.
— С чем поздравить? — полюбопытствовал Григорий.
— Взыскан устным выговором с донесением командиру роты, — сообщил Антон, помахивая перчатками.
— В слона пальнули дробинкой, — обрадовался Григорий. — Я всегда говорил, что Спех не злой мужик, а только ехидный. В общем, ты везучий парень.
— Да? — сказал Антон. — Откуда это особенно заметно?
Григорий раскрыл журнал входящих телефонограмм.
— Навостри уши… Доводится до сведения всех командиров рот, что пятого октября начинаются строевые занятия по подготовке к военному параду. Командирам рот следует … и так далее.
— Причем тут моя везучесть? — не понял Антон.
— Ты же спортсмен, дурашка. Участник спартакиады, — объяснил Григорий. — Тренер тебя в два счета освободит от строевых занятий.
В самом деле, — сообразил Антон. — В этом есть рациональный смысл. И он отправился к себе на курс, думая, что выгодно все же заниматься спортом. Было такое ощущение, будто ему засветили в глаз, а он не дал сдачи. Он думал не о Леночке, а о режиссере Христо. Он воображал себе, как унизит и растопчет его, а вклинивающийся в фантазии образ Леночки только мешал стройному течению действии. Он отвел, ей роль зрителя.
Ночью снились сумбурные сны. Антон просыпался и закуривал, зажигая сигарету под одеялом и выдыхая дым под койку. Горе горем, а получать взыскание за наглое курение в кубрике не очень нужно.
С подъемом он встал раздерганный и отправился на зарядку вместе со всеми. Голова работала плохо, и никакого предлога увильнуть не придумывалось. Вернувшись со двора, он собрался в умывальник, но не нашел в тумбочке свою мыльницу и уселся на койку еще больше расстроенный, ибо явно наступила в его жизни полоса невезения.
Зашел старшина роты и, увидев сидящего Антона, разгневался.
— Что ты сидишь как все равно? — спросил Дамир Сбоков
— Как что «все равно»? — нехотя поинтересовался Антон.
— Когда к тебе обращается старшина, следует встать! — напомнил мичман.
«Встать… — думал Антон. — Все-таки ему хуже, чем нам. Он должен встать за полчаса до подъема, одеться, умыться, побриться, и все для того, чтобы подчиненные всегда видели свое начальство бодрствующим и бдящим… Никаких заспанных рож, никаких кальсон…
— У меня мыло сперли, — сказал он и поднялся.
— Пойди к баталеру, он выдаст другое.
— С мыльницей сперли.
— Мыльницу купишь.
— Средств нету.
— До получки в бумажке держи, — рекомендовал старшина роты.
— Ну ладно, — покорился Антон и пошел в баталерку.
После утреннего осмотра мичман скомандовал роте смирно» и сделал такое объявление:
— Сегодня ночью неизвестный злоумышленник пробрался в кубрик, проник в тумбочку курсанта Охотина, похитил мыло и скрылся. За халатное несение службы объявляю дежурному по роте…
— Погодите объявлять, — сказал из строя Игорь Букинский. — Это я взял его мыльницу, у меня своя под краской занята. Я уже положил на место. Румянец возвратился на щеки заскучавшего было дежурного по роте.
Наказывать теперь было некого. Мичман скомандовал:
— Р-рота… напра-аво! В столовую ша-а-агом… марш!
И потянулся бесконечно, как железная дорога, тяжелый день понедельник. Лекции казались нудными и ненужными, переходы из аудитории в аудиторию слишком длинными, а микробы сна носились в воздухе стаями и поражали курсантов поодиночке и целыми подразделениями. Не подвержены этой инфекции были только старшины, комсорги и отличники.
Антону не давали дремать обидные мысли. Чудилась ему принаряженная Леночка, спешащая на свидание. Ненавистный режиссер ожидал ее почему-то в садике на площади Искусств. А день, как назло, выдался солнечный, и весело им будет гулять по городу, в то время как военный моряк Антон Охотин вынужден страдать в расположении части, не в силах ни воспрепятствовать крушению своего счастья, ни отомстить. Видения стали столь ужасными, что необходимо было как-то отвлечься, и на следующий час Антон подсел к Игорю Букинскому, который тоже не дремал, а возил карандашом в альбоме, лежащем на коленях. Антон заглянул в альбом и ничего не разобрал в переплетении линий.
— Что это за фиговина? — спросил он.
Игорь обиделся.
— Если хочешь увидеть фиговину, посмотри в зеркало.
Антон объяснил, притронувшись к носу:
— В боксе уделали.
— Я думал, тебе где-нибудь на плясках подвалили, — сказал Игорь. Гляжу, физиономия у тебя тоскливая и взгляд волчий. Значит, думаю, здорово дали ему в воскресенье.
— Боксом теперь занимаюсь, — повторил Антон.
— Хочешь добиться еще большей славы?
Они разговаривали в четверть голоса, не шевеля губами, глядя на преподавателя с преданным вниманием, и тому с кафедры казалось, что эти два бодрствующих курсанта не иначе как самые сознательные отличники.
— Язвишь, — сказал Антон. — А сам рисуешь ведь тоже ради славы.
— Клянусь, сто раз уже решал бросить, — проговорил Игорь, глядя на исписанную формулами доску. — Не выходит. Притягивает меня это рисование, как шум винтов корабля притягивает акустическую торпеду. Слава, конечно, приятная штука, но не из нее все начинается. Что-то в душе шевелится и командует: возьми карандаш…
— Вам что-нибудь непонятно? — ласково спросил преподаватель, поймав грустный взгляд Игоря Букинского.
