возле которой трется рыжий кот. Поначалу я кричал на них и даже пытался драться с котом, но они не обращали на меня никакого внимания.
Потом приходит невысокий красивый мужчина с грустными глазами, и они втроем пьют чай, а рыжий кот спит на лежанке, которой с шести утра до двенадцати вечера почему-то нет в нашем доме. Они разговаривают, но я не могу понять их языка, о чем-то вспоминают, но вспоминают с улыбкой.
А Сашка с Ленкой, ничего не подозревая, спят крепко-крепко, и ничто не тревожит их сон.
Вчера рыжий кот подмигнул мне.
Дело было так.
Компания сидела за столом и вела неспешную беседу. Фразы были короткими, но на этот раз внятными и чуть более громкими. Говорящие роняли их в строго определенном порядке: сначала – дед, потом – бабулька, затем – мужчина с грустными глазами, точку в каждом маленьком полилоге ставила неприятная старушенция.
– Вера молодец.
– Да.
– Вера у меня молодец.
– Молодец, нечего сказать.
– Сашка непутевый вырос.
– Непутевый.
– Беспутный Сашка.
– Лене дай Бог добра-здоровья. Поставила его на ноги.
– Хорошая девка.
– Молодец.
Посмотрим, что дальше будет.
– Скучаю я… по людям. Скучно мне здесь. Поговорить бы с робятами.
– У Ленки когда маленький будет?
– Мне внук, вам правнук.
– Время им выпало трудное. Наше трудное было, а их еще труднее.
– Недоброе время.
– Очень даже недоброе.
– Я прожил всю жизнь в смирении к Богу и людям, много работал, воевал, а умер в бедности. Но государство дало моей дочери образование. Где еще дочь мельника смогла бы стать врачом?
– Вот я домохозяйка, всю жизнь пироги пекла.
– Зато мы ели твои пироги. Вот я выпить любил, алкоголики у нас в роду были. Но никогда не пил запоями и не жрал табак. Вместо того чтобы выпить, я съедал три твоих пирога за чаем, потом мы шли домой и ложились спать.
– Больше всего меня угнетает то, что Вера плачет по ночам в своей холодной квартире и жалуется мне, спрашивает, почему я ей не помогаю? Если бы она знала, сколько раз я, старый мельник, отводил беду от этого дома… есть один очень простой способ помочь тем, кто остался здесь: нужно любить их, а для этого чаще вспоминать, по-новому и на расстоянии осмысляя каждый их поступок, видя в нем добро, свершившееся или зарождающееся. Чаще всего я вспоминаю Веру.
– А я думаю о старшем.
– А я о Сашке.
– Но мы, к сожалению, не всесильны.
– Да.
– Всему есть предел.
– Пойдемте, наше время ушло.
– Пойдем.
– Завтра мы войдем сюда в новом составе.
И вот на этом месте рыжий кот повернул ко мне голову и подмигнул.
Весь следующий день я находился в глубоком раздумье. Почему он подмигнул мне, этот рыжий кот? Почему именно на этих словах – «Завтра мы войдем сюда в другом составе».
На душе было как-то муторно. Какое-то жуткое пророчество мерещилось мне в этой фразе.
А Сашка тем делом куда-то собирался. В его разговоре с мамой все чаще звучали слова «Москва», «издательство», «Рубцов». Тоже, кстати, о кошках ничего не написал: все о козах да о воробьях, про зайца еще.
Потом мы обедали, смотрели телевизор, а к вечеру Сашка взял сумку, чмокнул Лену и стал зашнуровывать ботинки. Естественно, я пошел его немного проводить. Маме он этого почему-то не доверяет. А я вот провожаю.
И когда мы с ним остановились на тротуаре метрах в сотне от дома: он – прикуриться, я – сказать «пока», мне было видение.
Как будто что-то огромное, сминая все живое в себе и на своем пути, летит с каких-то железных полос в жуткую бездну, при одном представлении о которой моя короткая шерсть встала дыбом.
Безумие овладело мной, и я метнулся в сторону. А в сторону – это на дорогу, по которой с сумасшедшей скоростью что-то неслось. В последнюю секунду, издав крик прозрения, я понял и смысл зловещей фразы, и подмигивание рыжего кота. Сегодня ночью с ними в этот дом войду я.
Но в этот момент что-то схватило меня из-под железной громады и отшвырнуло в сторону, а само подлетело вверх и назад.
И только когда я встал, потирая ушибленный бок, то понял, что это был Сашка, и завыл уже по- настоящему, в голос.
Лежу я с Сашкой на диване. Оба забинтованные. У меня – бок ободран, заживает уже, у него обе ноги в гипсе. Ничего, весело. Мамочка рядом щебечет чего-то.
А ровно месяц назад она целый день новости смотрела и плакала. Все время повторяла: «метро», «тот самый вагон», «все погибли». Бабушка, чего за ней раньше не водилось, сидела нога на ногу на табурете, держала в зубах сигарету и пускала в потолок вонючий дым. Сашки чего-то долго не было, а мама с бабушкой все куда-то бродили, бродили… Раздражать уже начало, но тут Сашку привезли, и стал я за ним ухаживать. Эх, и навязался ты на мою голову, батько.
Но скажу вам, что отношение ко мне изменилось, и даже очень. Даже бабушка зовет меня не иначе, как «Багратион». А я-то рад. А кто месяц назад орал: «Я убью эту мерзкую тварь?» Кто? Все орали. Сутки в огороде прятался. Да уж, «минуй нас пуще всех печалей…» Сволочи вы все хорошие, хоть и люблю я вас безмерно. Сашка вот молодец, но кто кого спас – это еще разобраться надо.
Времени свободного у меня сейчас – вагон (плохая, кстати, метафора), и стихотворение то я все же дописал. Вот послушайте:
А сегодня ночью опять приходили они. У них было хорошее настроение, очень хорошее. В их слова я не вслушивался, вот только последний кусок разговора врезался мне в память.
– Мы по-прежнему одни.
– А мне сегодня даже как будто весело.
– Да, это одиночество, которое не тяготит. В нем нет эгоизма радости, которую мы испытали бы от встречи с ним. Сиюминутной радости перед бесконечной тоской общего страдания. Радости отца, встретившего сына, которого не видел десять лет, перед пылающей топкой крематория.
А рыжий кот все возвышался на лежанке, которой на самом деле не было, делал вид, что не замечает
