на живые глаза. Я, конечно, в ответ на этот рассказ отшутился, признавая за каждым человеком право на веру в нечто сверхъестественное, и все же предложил актеру не обращать внимания на то, что ему привиделось, и заниматься более актуальными, земными делами. Мой ироничный тон, по-моему, произвел на него сильное впечатление. Он словно стряхнул с себя наваждение и, смутившись, перевел разговор на другую тему. Лишь после его смерти, восстанавливая в памяти события последних месяцев, я понял, что его внутренние страдания и метания начались примерно в то самое время, когда Антонио привез череп в квартиру на проспекте Либертад.
– Актер Пиноккио, убитый актерами! – воскликнул Пол, в душе которого словно рухнула крепостная стена, выстроенная разумом ученого-естествоиспытателя и позволявшая ему держать на расстоянии болезненные воспоминания о кошмарном путешествии в мир мертвецов и о гриве рыжих волос Ады Маргарет Слиммернау.
Вернувшись в гостиницу, Пол разделся и, против своего обыкновения, бросил одежду прямо на пол. Допустив такую вольность, не свойственную всегда аккуратному ученому, он и в ванну лег, держа в руке стакан с хорошей порцией виски.
День выдался на редкость тяжелый. Чего стоил только визит в дом де Лукки, да и последующая встреча с Ласло не настроила на оптимистический лад. Пол был вынужден признаться себе: он не знает, что делать дальше. Время шло, а он так ничего толком и не выяснил.
С адвокатом они договорились встретиться на следующий день. С точки зрения Пола, Ласло был человеком если не абсолютно, то по крайней мере почти честным; кроме того, он успел отметить в венгре особое, присущее уроженцам Центральной Европы чувство юмора, которое они умеют прятать за внешне серьезным видом. Помимо этого, отношение Ласло к жизни во многом определялось теми трагическими событиями, свидетелем которых он стал в детстве и юности. Во время войны ему пришлось своими глазами видеть покрасневший от крови Дунай, по которому плыли бесчисленные трупы солдат с искаженными от ужаса и боли лицами. После этого уже никакие исторические события не задевали душу Ласло. За политикой и за всем, что происходило в мире после войны, он следил несколько отстраненно, как спортивный болельщик. Полу почему-то показалось, что, не будь венгр убежденным агностиком, он вполне мог бы превратиться если не в святого, то по крайней мере в проповедника, который в конце войны пришел бы из руин какого-нибудь оккупированного города к стенам ватиканских соборов.
И все же не жизнь Ласло беспокоила Пола в тот вечер. Гораздо больше его занимало другое: судя по всему, Антонио слепо верил в пророческую силу сказки Коллоди и пытался найти в ней, как в Библии, ответы на все свои вопросы. Именно на основании этого литературного произведения, ставшего для него сводом законов мироздания, он и пытался строить свой собственный мир. Череп давал ему особые силы, а строки из сказки о Пиноккио становились инструментами для создания обреченного на успех сценария. Педагогическая система Лоренцини не без труда складывалась в цельную картину, как какая-нибудь детская мозаика. По всему выходило, что совпадение реальных событий с тем, о чем было написано в сказке, было не случайно.
Нельзя было объяснить случайностью и многие другие совпадения: например, в год первого издания «Пиноккио» супруга анархиста Алессандро Муссолини произвела на свет мальчика, названного Бенито, – будущего итальянского дуче. Именно он сумел наполеоновски властным жестом и стальным голосом повести за собой народ не то возрождавшейся, не то саморазрушавшейся страны. Именно его гордый профиль напомнил Европе о, казалось, давно ушедших в историю временах могущественных империй. В те годы никому и в голову не приходило задуматься о цикличной повторяемости мифа и о слабостях правителя, которые он, как всегда в истории, тщательно скрывал от своих подданных. Носы у лжецов растут лишь в сказках. В реальной жизни людям приходится прилагать немало усилий, чтобы понять, обманывают ли их правители или нет.
Убаюканный теплой водой в ванне, Пол даже задремал. В какой-то момент он вдруг вспомнил о Сенеке, перерезавшем себе вены, не в силах продолжать противостояние с Нероном – поэтом, склонным к болезненному нарциссизму. «Ну уж нет, – подумал Пол, – от меня этого не дождутся, я не буду сводить счеты с жизнью хотя бы потому, что теперь на собственном опыте знаю, что смертью дело не кончится. Смерть – это продолжение жизни, непознанное и в общем-то не слишком приятное». Согласно новой, созданной Полом концепции мира, в нем были как живые существа, не знавшие смерти, так и мертвые, не ведавшие, что такое жизнь. И те и другие, догадываясь о существовании друг друга или пребывая в слепом неведении, милейшим образом копошились в одной большой луже мироздания. Пол еще не решил, к какому классу отнести себя и является ли он в полном смысле слова живым существом, или же его земное существование имеет своим главным предназначением подготовку к бесконечной смерти. Раньше он привычно относил себя к классу людей, привыкших жить, не слишком выделяясь среди себе подобных, не имеющих особых амбиций и предпочитающих плыть по течению. Он полагал, что жизнь закончится после достаточно продолжительной старости и его похоронят где-нибудь на тихом английском кладбище. Впрочем, как ученый, он считал, что после этого ему суждено возродиться уже в виде биомассы, которая станет источником питания для тысяч и тысяч иных живых существ – тех самых, изучению которых он посвятил всю свою жизнь. Такое самовоспроизводство живой материи вполне заменяло ему, человеку науки, свойственное верующим представление о загробной жизни.
Впрочем, сколько ни думай о будущем, признался себе Пол, а уйти от мыслей о настоящем не получается. Тяжкие мгновения настоящего терзали его гораздо сильнее, чем не знающая времени вечность.
У Ласло сложилось вполне целостное представление об англичанине Поле Харпере: человек образованный, осторожный, не склонный соваться в чужие дела. Если уж он решился приехать во Флоренцию, то наверняка считал эту поездку чем-то очень важным. А впрочем, кто еще несколько месяцев назад мог бы подумать, что сам Ласло бросит свой уютный кабинет в центре Мехико и поедет в Европу, толком даже не понимая, зачем ему это нужно? Когда-то, в том прошлом, о котором он не хотел вспоминать, он дал клятву никогда больше не возвращаться на континент, где ему довелось пережить столько страданий и видеть столько горя и ужасов. От Европы его отделял не только океан, но и стена, выстроенная им в памяти и разделявшая воспоминания на «до» и «после». То, что происходило «до» и было связано с жизнью в Европе, он старался вспоминать как можно реже. И вот этот десятилетиями установленный порядок рухнул в один миг. Антонио оказался способен швырнуть его в кипящий котел воспоминаний, причем сделал это походя, не задумываясь над тем, что доставляет кому-то страдания.
Профессор Харпер, знаменитый энтомолог, пережил потерю очень близкого ему человека. Не желая задавать этот вопрос вслух ему самому, а скорее всего, и не стремясь узнать истинный ответ, Ласло время от времени спрашивал сам себя: способен ли был Антонио подтолкнуть к самоубийству племянника мистера Харпера, или толчком к потере молодым человеком хрупкого душевного равновесия стала его женитьба на эффектной рыжеволосой женщине? Откуда же тянется эта череда рыжих женщин с прозрачной кожей, через которую, как реки на географической карте, просвечивают сетки вен, спрашивал себя адвокат, несколько удивленный открывшейся в нем способностью к образным сравнениям. Естественно, он не мог не вспомнить и вдову мексиканского актера. В ее зеленых глазах всегда горел какой-то нездоровый огонь, словно в ее теле догорала брошенная в невидимый костер ее душа. Кстати, эта женщина постарела довольно рано, и лишь рыжие волосы сохраняли намек на горячечную красоту ее молодости. Сам Ласло впервые встретился со вдовой своего клиента на похоронах. От его внимания не ускользнули слезы, стоявшие в глазах актрисы и показавшиеся ему не чем иным, как профессиональным приемом, с успехом примененным женщиной, снявшейся во множестве киномелодрам. В этом, пожалуй, и заключалось одно из важнейших различий между нею и ее покойным мужем. Он был рожден для того, чтобы смешить, она – для того, чтобы заставлять плакать. Они говорили на разных языках, но прекрасно понимали друг друга в ночи полнолуния, когда купались обнаженными в том самом бассейне, где впоследствии чуть было не оборвалась жизнь их единственного сына.
Почему же они расстались, если были едины в своей непохожести? Ведь актер и его жена были как две стороны одной монеты. На мысли о некоторых причинах развода его навел Хоакин, человек весьма – если не сказать, слишком – наблюдательный. Ласло был убежден, что именно мажордом, и только он один, мог объяснить, по каким законам развивался сюжет этой трагической пьесы, в которой постороннему не было известно ровным счетом ничего, даже точное количество главных действующих лиц.
Антонио был человеком, наслаждавшимся собственной ложью и утопавшим в ней чуть ли не со дня
