кандалами. Добрые люди сухим дерьмом в тебя кидаться станут, куска хлеба не подадут, ночевать ежели где и пристроят, то не иначе как на скотном дворе на гнилой соломе…
– Ни за что муку приму, токо за-ради твоево наговору, – дрожащим голосом проговорила Дуняша. – А вот ты сама-есмь в геенне огненной гореть будешь.
– Это пошто же? – лениво спросила Палашка, не отрывая взгляда от своего отражения. Свободной рукой она чуть ослабила шнурок, стягивающий ворот простой полотняной сорочки, и с удовольствием глядела в зеркале на точеные плечи и грудь.
– А вот, – Дуняша вытянула палец и указала на зеркальце. – Соблазн это заморский, дьяволова порука! Благочестивый люд на это бесовское диво плюет, самим церковным собором оне запрещенные, а ты смотришь, смотришь, плоть свою выставляешь, себялюбие тешишь… Грех это!
Палашка засмеялась, кинула последний взгляд на свое отражение и бережно убрала зеркальце в сундучок, предварительно завернув его в чистую холстину.
– Дура ты, Дунька, как есть дура. До геенны огненной мне ишшо как до неба, а пороть тебя сегодня будут. Я вот сейчас добегу до Михайлы и другие какие твои грехи вспомню… Да вот хотя бы на рожу твою зареванную глянуть – за такую рожу еще ремней из спины нарезать надобно. Царь с сестрицей веселиться прибудут, а она ревмя! Вот сейчас и скажу Михайле…
И она спустила с полатей маленькую ножку, будто и впрямь собиралась вот сейчас, как была в одной сорочке, бежать через весь парк к любовнику с доносом.
Дуняша съежилась от страха, и Саша не выдержала.
– Хватит, Палаша! Оставь ее! – прикрикнула она тоном, не оставляющим места для пререканий. И действительно – золотоволосая ведьма фыркнула и отвернулась, а Дуняша кинулась к своей защитнице, запрыгнула к ней на полати, обхватила руками, ткнулась головой в колени.
– Ох, защити, матушка! Защити, красавица! Ведьма она, Палашка-то, как есть ведьма! Сгореть нам всем сегодня всем за ейныя грехи, как есть сгореть! Слышишь, как блестит да трещит? И серой возле театры пахнет, я чую… Наказание приготовил нам господь огнем искупительным!
Саша погладила вздрагивающую спину девушки.
– И ты, Дуня, уймись. Ничего с тобой сегодня не случится. Огонь это безопасный, для увеселения, его люди придумывают, я сама видела. Искры от него красивые, разных цветов, будто такие всполохи. Потешит всех и погаснет.
– А не сожжет? – подняла голову Дуняша.
– Не сожжет.
– Не говорила б, чего не знаешь, – сказала из своего угла Палашка.
– Я знаю.
– Девки! Кажись, платье прибыло! – ворвалась в людскую всегда стремительная и всезнающая Степанида. – Айдате разбирать!
Крепостные актрисы повскакали с места, в мгновение ока забыв ссоры и обиды. Опережая друг друга, девушки кинулись к выходу из флигеля.
Женщина во все века остается женщиной, и мысль о новых нарядах чаще всего заслоняет собой все остальное. Одежды, о которых шла речь, прибыли в Преображенское из Москвы. Специальным царским указом театру царевны Натальи Алексеевны было передано «комедиальное и танцевальное платье», несколькими годами раньше привезенное в Москву немецкими театрами.
Обгоняя друг дружку, девушки выбежали навстречу двум груженным доверху возкам. Пожилой возница, посмеиваясь, смотрел на щебечущую и взвизгивающую от восторга стайку девиц в наспех накинутых поверх рубах платках и полушалках, которая принялась потрошить содержимое телег, даже не дождавшись, пока те подъедут ближе к флигелю. Другой возница, помоложе, скривился и смачно сплюнул в сторону, когда перед его лицом, оставляя в воздухе облачка лежалой пыли, замелькали нижние юбки, фижмы и панталоны с кружавчиками.
– Мое!
– Не лапай, чего лапаешь? Я первая взяла, ну?
– Стешка, ну куда тебе с такой рожей эдакая красота? Дай мне, а я тебе вот эту розочку дам, смотри, оторвалась от незнама чего!
– Нужна мне твоя роза! Дай сюда платье-то, а не то щас всю харю расцарапаю!
– А это что? Ай, какое! Рукава-то буфами, буфами, а по подолу, вишь, гестка. Кажись, плисовое?
– Да не! Это называется – бархат. Ишь, мягкое какое, точно кошка.
– Видел бы батюшка, как немчура своих баб одевает, – взял бы вожжи да и домой меня б погнал! Ну ты глянь, ты глянь, ни пуговок, ни ворота, весь срам наружу, по сию вот пору ничего нету!
– Не нравится – отдай.
– Смотрите, что нашла! Чудное что-то. Вроде как клетка для канареек, только с ремешками. Куда вешать-то?
– На себя и цепляй. Это называется – фижма, такая барская придумка, чтобы, значит, юбки пышно так носить, навроде как дом на тебе будет.
– От же не постеснялись такое сочинить, греховодники! А ты что там смотришь, Санька?
Вопрос был обращен к Саше Головниной, той самой девушке, которая своим вмешательством оборвала назревавшую в людской ссору. Невысокого роста, крепкая, но в то же время грациозная Саша даже при первом взгляде на нее выделялась среди этих таких же молодых, но еще не вполне отесанных девиц, лишь недавно собранных по окрестным деревням.
Крепостных девок привозили в Преображенское целыми телегами, и после двух-трех прослушиваний большинство из них отправлялось обратно. Счастливицы, которые благодаря своему голосу, внешности или врожденным декламаторским способностям переходили из крестьянок в актрисы, изо всех сил держались нового положения.
Уехать из Преображенского боялись все, и все об этом говорили – кроме немногословной Саши. О ней вообще было известно немногое. Девушки знали, что Саша такая же, как они сами, крестьянская дочь. Но ее замкнутость, полное равнодушие ко всем нехитрым девичьим развлечениям, а также всегда правильная речь и серьезный взгляд больших изумрудных глаз вызывали в простых и в большинстве случаев недалеких девицах невольное уважение.
Все в Саше казалось необычным – например, ее манера есть из отдельной тарелки, разрезать кусок вареной говядины ножом, чуть оттопырив мизинец, и вытирать губы не рукавом, как делали они все, а чистой тряпочкой, которая во время трапезы всегда лежала у нее на коленях. Кроме того, что было уж совсем удивительно, Саша была обучена грамоте и в минуты хорошего настроения рассказывала товаркам сказки про дивные страны и чудные острова. Да что там говорить! Даже ее коса, не струящаяся вдоль спины, как полагается незамужним девицам, а аккуратно уложенная вокруг головы в виде короны – на господский манер – была предметом завистливых вздохов. У самой примы-фаворитки Палашки не было таких прекрасных, цвета растопленного меда, волос. Если бы не неулыбчивость и отстраненная манера держаться, рыжеволосая Саша с ее молочно-белой кожей, зелеными глазами и прекрасно очерченными, чуть припухшими губами могла бы стать первой красавицей в сонме крепостных актрис села Преображенского.
– Батька с мамкой Саньку небось баловали, – завистливо шепнула один раз Палашка своей подружке, всезнайке Степаниде. – Руки-то ейные видела? Белые-белые, чисто сахар. Серпа или вилов, поди, никогда не держала и чугунов пудовых из печи не таскала опять же…
– Дуреха ты, – усмехнулась та. – Смотреть – смотришь, а не примечаешь ничего. Ее сюда на отдельной таратайке привезли, не видела, что ли? Нас всех, будто горох, на телегах привозили по дюжине в каждой да во двор ссыпали, а ее – в собственном крытом возке с кучером! И сразу во флигель водворили!
– И что? – жарко спрашивала Палашка.
– А то! Смотри да соображай!
Палашка смотрела и даже пыталась соображать, но у нее это не слишком-то получалось. Однако своим инстинктивным чутьем жадной самки она быстро догадалась, что Саша хранит про себя какую-то жгучую и наверняка постыдную тайну.
Вот и сейчас Палашка первая заметила, что девушка не принимает участия в веселом и шумном разборе театральных туалетов, а задумчиво стоит поодаль, рассматривая какую-то небольшую вещичку, взятую, как
