глазках ярким новогодним светом горели две лампочки. После чего дедок разомкнул и рот, причем оказалось, что зубы в нем все на месте, а голос обладает красивым тембром и профессиональной актерской вибрацией:
– Мадам! Отпустите меня немедленно, мадам! Этот почерк, равно как и сами слова, нацарапанные на этой бумаге, мне известны, как никому! Дайте мне ваши деньги и отпустите от меня ваши руки. Я вам все скажу.
Встряхнув старика напоследок, Ада отпустила его и сунула зеленую бумажку в подставленную руку, одетую в перчатку с обрезанными пальцами. Вероника захлопала глазами: она еще никогда не видела, чтобы деньги так быстро, так непостижимо и неуловимо исчезали в чьей-то ладони.
– Ну? – грозно зарычала Ада. – Только не ври!
– Мадам, Семен Владиленович Парамонов никогда и никому в жизни не врал. Он забывал роль, являлся виновником срыва спектакля, уходил в запой и редко оттуда возвращался – все это было. Но врать – врать Семен Владиленович Парамонов не врал никогда! «В полынье нам лучше кувыркаться, чем качаться в сладком меде врак», – продекламировал он нараспев, вытянув кверху руку, словно призывая в свидетели своего чистосердечия сами небеса.
– Не отвлекайся, старый хрен. Говори! – рыкнула Ада.
– Итак, моя прекрасная мадам, желаете ли вы знать, чья рука водила пером, начертавшим слова сей роковой записки? Я вам скажу. Семен Владиленович Парамонов скажет, как на духу. Никто не сказал бы вам этого в этих стенах – всюду лгуны, завистники и предатели, – а Семен Владиленович Парамонов скажет. Семен Парамонов будет в очередной раз оболган, грязно обруган и даже бит, но он скажет, о да, он не станет скрывать…
Тут Ада шевельнулась и, наверное, грозно повела бровями, потому что пафосный пыл у Семена Владиленовича Парамонова сразу пропал, и, сжавшись, как опустошенная резиновая клизма, он поспешно произнес, как выпалил:
– Это Майка.
– Какая майка? – нависла над ним Ада.
– Наша Майка, здешняя Майка, Строганова то есть Майка, – затараторил он скороговоркой. – Роли комических старух исполняет, очень бездарно исполняет, между прочим… Хотя занимает отдельную гримерную. Я вот уже лет тридцать как второй герой-любовник, а отдельной уборной, между прочим, не имею. Судьба… Враги… жизненные и финансовые неудачи… карма и неустроенность быта… – забормотал он, и до Вероники отчетливо донесся сивушный запах его дыхания.
– Где ее гримуборная, этой вашей Майки?
– А вот, – дрожащий палец в обрезанной перчатке указал на одну из дверей, окрашенных тем мерзким цветом, который получается, когда пьяный маляр смешивает желтую и коричневую краски и, подумав немного, для чистоты эксперимента добавляет зеленой.
– Я пойду?
– Иди. Побереги себя, Семен Парамонов. Не покупай на все сто долларов дешевого портвейна.
– Что вы, что вы, мадам! – забормотал старичок, удаляясь от них по стеночке. – Какой портвейн? Так, рюмку хорошего коньячка перед обедом… для прочистки сосудов… и врачи очень советуют…
Но обе они теперь потеряли к Парамонову интерес. Оказавшись рядом с гримерной загадочной Майки, Ада сперва постучала, а затем, не дождавшись ответа, брезгливо толкнула дверь, которая захлопнулась за ней с удивительно сочным звуком. Вероника едва успела войти следом и только по счастливой случайности не получила створкой по голове или мягкому месту.
Они очутились в неожиданно чистой и даже, можно сказать, уютной комнате. И светлой. Из отмытого до блеска окна лился чистый солнечный луч, внутри которого танцевали крошечные пылинки. Убогость обстановки (грубо сколоченный из простых досок гримерный стол с лампионами, кресло, покрытое слежавшимся, побитым молью мехом, и голый манекен) компенсировалась немудреными украшениями в виде вырезанных из бумаги кружевных салфеток. Они были повсюду.
На низенькой тахте лежала и часто-часто стонала маленькая, полная женщина с высокой седой прической. Ноги ее, обутые в черные лаковые туфли на каблуках, свешивались с края тахты, как две кегли. На женщине было надето что-то бесформенное – то ли халат, то ли балахон, – отделанное искусственным мехом. Правую руку Майя Строганова забросила за голову, левую очень красиво положила на грудь и всем своим видом демонстрировала невыразимое страдание.
– Что с вами?! – воскликнула Вероника, наклоняясь над тахтой.
Ответом ей был все тот же, перемежающийся частыми вздохами, стон.
– Вам плохо? Да?
– Да. Мне плохо, – ответила актриса высоким сопрано.
– А… а на что вы жалуетесь?
– На репертуар!
– На что?!
Тут Майя Строганова вдруг резко присела на кровати и, не спрашивая, кто они такие, и даже вовсе не интересуясь целью их присутствия в ее гримерной, вылила на головы девушек целый ливень жалоб на судьбу, профессию, режиссерское коварство, низость коллег по цеху, мизерные гонорары, и главное, главное – на толстокожесть авторов современных пьес, которые совсем, ну совсем не хотят писать роли для талантливейших, красивейших, но, увы – пожилых, пожилых, пожилых актрис!
– Это невозможно! – рыдала она. – Совершенно невозможно! Современный зритель требует современных, или, как они это называют, продвинутых пьес, а продвинутые авторы считают, что их продвинутость должна быть подчеркнута задвинутостью старых мастеров! С нами поступают точно так же, как с куклами в театре марионеток! Считают, что мы износились и давно сданы в утиль! Божжже, божжж- жж-жже мой!!! Всего четыре месяца назад в этом театре отмечали мой очередной юбилей, а теперь они вычеркнули меня из всего репертуара! Но ведь я хочу жить! Жить! – крикнула Майя фистулой и снова упала на тахту.
Никто не собирался лишать актрису жизни в ближайшее время, и Вероника собралась было сказать ей об этом, но Майя Строганова опять привстала, протянула в ее сторону руку, приказывая молчать, и снова повторила:
– Я хочу жить!!!
После чего окончательно забилась в рыданиях, закрыв лицо вышитой подушкой.
– Прекрасно! – сказала Ада.
Она взяла стоящий у столика стул, повернула его спинкой к тахте, уселась верхом и сложила руки на спинке, выставив по бокам острые локти. Рыжие волосы заструились по ее плечам, как расплавленное золото, и почти коснулись пола.
– Прекрасно, дорогая! Не знаю, для кого вы готовили эту речь, для нового режиссера или своей модистки, но сыграно и сказано великолепно.
Отбросив от лица подушку, Строганова привскочила на тахте и уставилась на Аду, гневно тряся складками кожи, идущими от рта к подбородку:
– Вы… Вы! Кто вы такая?!
– Вряд ли вы мне поверите, но я – ваша спасительница.
– Что?!
– Да-да. Можете считать меня доброй феей, нарочно явившейся из потустороннего мира, чтобы вернуть прекрасную актрису Майю Федоровну Строганову в объятья большой сцены.
– Господи. – Упершись руками в тахту, Строганова помотала головой, отчего прическа ее растрепалась и длинная седая прядь нависла над мерцающим глазом. – Господи, неужели вы и вправду… А вы кто? Продюсер? Режиссер? Агент?
– Я не настроена сегодня раскрывать свое инкогнито. Давайте считать меня вашей поклонницей. Что является совершенной правдой – я выросла на ваших фильмах, имею в виду детские сказки, в которых вы так прекрасно исполняли роли добрых волшебниц и попавших в беду матерей семейства. Прекрасное время! Я плакала в кинозале.
Ада говорила правду. Вернее, полуправду, потому что Вероника тоже сейчас узнала в этой престарелой женщине прекрасную русскую актрису Майю Федоровну Строганову, как ее называли, «королеву эпизода»,
