в пуховый платок.
– Валя, вот… Это корреспондентка, та самая, из газеты. Дай нам чего-нибудь. Чаю? И перекусить.
– Так ты веди ее в дом-то, – не здороваясь и говоря обо мне в третьем лице, сказала Валя низким простуженным голосом. Так и не поздоровавшись, она повернулась и зашаркала обратно в дом.
– Проходите, – сказал Илья, поднимаясь и слегка подталкивая меня к крыльцу. Он провел меня через сени, жестом пресек мою попытку снять у входа в комнаты грязную обувь и вскоре усадил у большого, покрытого выцветшей клеенкой стола.
Я огляделась: комната как комната, правда, с редкой в наше время спартанской обстановкой, без притязаний на роскошь: здесь стояло только то, что было необходимо для жизни. Единственным инородным телом смотрелся лишь стоявший в простенке красивый и явно старинный, ручной работы буфет с резными створками. Илья нагнулся над ним, заскрипев дверцами, и вдруг, оглянувшись на меня с испуганной вороватостью, быстро снял с открытой полки и засунул внутрь буфета какой-то небольшой предмет.
Захлопывая дверцу, Илья даже попридержал ее несколько секунд, словно бы опасаясь, что я подскочу и заставлю его показать свое сокровище; а затем вновь обернулся ко мне с немного виноватой улыбкой:
– Валя сейчас на стол соберет, это она быстро…
– Да вы не беспокойтесь, пожалуйста, я много времени-то у вас не отниму, – привычным жестом развернув на колене блокнот, я уже занесла над чистой страницей карандаш. Предстояло еще придумать, как добраться до таинственного буфетного чрева – в этом его жесте, подумалось мне, что-то было.
– Вот что, Илья, расскажите мне о вашей матери. Все, что знаете, помните, все, что ее как-то характеризовало, ну, вы понимаете?.. Ну вот, начнем с детства, с вашего детства. Какой вам запомнилась мать?
Илья помолчал, задумчиво покрутил в руках вынутые из буфета стопки. Подошедшая с тарелкой пирогов Валя вынула рюмки из мужниных рук и поставила их на стол; вздрогнув, Илья очнулся и поднял на меня глаза.
– Странный какой вопрос вы задали…
Я удивилась.
– Почему же? Обычный…
– То есть я неправильно, наверное, выразился… Не странный вопрос, а… как бы сказать? Никогда раньше не задумывался – какой мне запомнилась мать в раннем детстве? А сейчас вот пронеслось: тоненькая такая, с косой, платье цветастое… Совсем молодая, девочка еще. И мы идем по улице, какой-то праздник… Первое мая? Нет…
Он опять задумался.
– И это было не здесь… город какой-то помню… Какой-то военный рядом с ней… Я говорю: «Мама», – и она смотрит на меня, смеется… – Илья мотнул головой. – Как вспышка…
Я постаралась сосредоточиться на этом его воспоминании, но что-то меня отвлекало. Мешало. Сбивало с толку. Я нервно оглянулась: ну конечно! Это же пироги, которые принесла и поставила передо мной жена Ильи! Золотистые полукружья с хрустящей корочкой и поджаристым шрамиком на месте защипа, под которым наверняка таилась и ждала своего часа упоительная начинка! Они источали такой дух, в сравнении с которым аромат «Шанели № 5» казался запахом кислой капусты.
«Я худею, я худею, я худею!!!» – почти прорыдала я про себя проклятое заклинание. Не помогло. Тогда, шумно сглотнув заполнившую рот слюну, я отвернулась от стола и спросила у Ильи, чуть не плача от досады на свою непутевую жизнь:
– Вы сказали – город? Незнакомый город? Разве вы родились не здесь?
– Вообще-то… вся жизнь здесь прошла. Как у всех, знаете. Школа, потом МТС, в колхозе шоферил, сейчас вот на мясокомбинате… И брат тоже. У нас с ним все одинаковое, в смысле трудовой биографии.
– Брат младше вас?
– Да, на три года.
– И все-таки, Илья, вы же всю жизнь прожили практически бок о бок с матерью… так что она была за женщина?
– Обыкновенная. Тихая очень, соседи ее чуть ли не юродивой считали. Уборщицей работала всю жизнь. В нашей школе и еще в правлении.
– Никто к ней не приезжал? Не навещал ее в поселке? Кто-нибудь со стороны?
– Да вроде… нет, вроде.
– А писем она не получала?
– Писем? Нет. У нас даже фотографий ее не осталось. Когда стали искать, чтоб на памятник сделать, пришлось с паспорта переснимать.
Илья вышел в соседнюю комнату. Валя кашляла в другой стороне дома; случай был подходящий. Я куницей метнулась к буфету, потянула за дверцы, наклонилась, затем пошарила в темном нутре, быстро вынула руку: в ней оказался маленький детский грузовичок с отломанным правым передним колесом. В недоумении покрутив игрушку перед глазами, я быстро сунула ее обратно в буфет – и секундой позже уже опять сидела на своем месте, свирепо косясь на тарелку с проклятыми пирогами.
– Вот, – Илья вернулся и протянул мне черно-белый овальный портрет, какой обычно устанавливают на цоколе могильного памятника.
С него смотрело простое лицо пожилой женщины с гладко зачесанными назад седыми волосами. У нее были довольно большие глаза и глубокие складки, залегшие на щеках от уголков рта к подбородку. Ничего примечательного, встретишь такую – не запомнишь даже.
Я осторожно отложила овал в сторону.
– Илья, еще вопрос, вы уж простите. В последнее время с вами или вокруг вас не происходило ничего такого… необычного? Я даже не знаю, ну вот, к примеру, гости какие-нибудь особенные к вам не приезжали? Или не гости, пусть человек просто какой-то незнакомый? А?
– Нет. Ко мне – нет. А вот к брату приезжал кто-то, он рассказывал.
– Да? – я воспрянула духом. – Кто?
– Как-то не особо я расспрашивал… Вроде дома он перепутал и попросился ночевать. А вообще не помню. Вы у Ивана спросите.
– Н-да… Хорошо. А еще скажите, почему Руфина жила в доме вашего брата?
– Так это ее дом-то! В смысле – наш. Я, когда женился, купил этот дом у соседа, он в город переезжал, я здесь и поселился. А Иван так в старом доме и живет. Так что правильнее бы сказать, что это не мать у него – он у матери жил.
– Понятно. И еще вопрос – вы никогда не спрашивали у мамы, почему у нее такое редкое имя? Руфина – даже припомнить не могу, кого еще так звали…
Илья заметно изумился. Он отодвинул от себя стопку, которую наполнил за время нашего разговора уже в третий раз (я пить отказалась), и протянул, словно делая для себя открытие:
– Редкое имя? И правда редкое. Никогда не приходило в голову… Хотя здесь, у деревенских, имена часто старинные, русские. Это в городе – редкость, а у нас тут и Феоктисты, и Анемподисты встречаются.
– Но Руфин же нету?
– Руфин нету.
– Ну вот! А мать рассказывала вам что-нибудь о своем прошлом? Знаете, как бывает, ну вот – ударится старушка в воспоминания?
– Нет, – чувствовалось, что Илья испытывает неудобство от того, что так часто дает отрицательные ответы на мои вопросы. – Ни в старости, ни когда помоложе была – ничего. Да мы и не спрашивали. Мы… честно говоря, немного стеснялись ее. Уборщица в той же школе, где мы с братом учились, неловко было как-то, одноклассники нас дразнили, мы часто дрались из-за этого… Сейчас стыдно, конечно, ерунда это все.
– Но ведь не может же быть, чтобы вы хоть раз не поинтересовались: где ваш отец? Почему не живет с вами? Вы вообще отца видели когда-нибудь?
– Так он умер. Вот об этом мать рассказывала: погиб, когда Ваньке полгода было. Геройской смертью, на пожаре вроде спасал кого-то. У нас даже карточка его висела на стенке, над материной кроватью: красноармеец, старший лейтенант, молодой такой парень, с тремя кубиками в петлицах – мать говорила, он незадолго до гибели снялся.
