С Днепра порывами дул ветер. Он подхватывал внизу в ресторане обрывки прошлогодней танцевальной музыки и швырял их в парк. Но старые, крепкие деревья покачивались не в такт, они танцевали под свою музыку, которая смешалась с этой землей и засела в их корнях, может быть, еще в те времена, когда закладывали «Золотые ворота».
Мы подошли к заборчику, отделявшему парк от склона.
— Я вижу, тебе хочется спросить, зачем я приехал, — сказал Сергей Аркадьевич каким-то горловым, красивым и певучим голосом. — Что ж, я тебе скажу… — Он задумался. — По правде говоря, я и сам не знаю. Вашим я сказал, что в командировку, на совещание. Но дело не в совещании. Я, конечно, мог бы на него и не приезжать. Не так уж меня интересуют проблемы сварки. Понимаешь… у меня была трудная жизнь. Все, чего я достиг, далось мне нелегко. И вот, когда достигаешь очень многого, вдруг оказывается, что все это ни к чему. Оказывается, что вместо сердца у тебя жаба. Так эта болезнь и называется, «грудная жаба», стенокардия. Что дети твои совсем чужие тебе люди, что нет у тебя ни настоящих друзей, ни больших привязанностей… И тогда хочется посмотреть: а как же получилось у человека, который был тебе настоящим другом и спас тебе жизнь, рискуя, смертельно рискуя собственной?..
Он замолчал, вынул из кармашка для часов маленький флакончик, вытряхнул круглую красную таблетку и положил ее в рот.
— Что это у вас?
— Персантин. Сердечное. Пока помогает.
— И как же получилось? — спросил я как можно безразличнее.
Сергей Аркадьевич с интересом посмотрел на меня и коротко рассмеялся.
— Хорошо. А сам ты не чувствуешь? Впрочем, как ты можешь чувствовать, когда постоянно живешь в этой атмосфере… Крепко получилось. Как нужно.
В голосе его звучало неподдельное удовольствие и, как мне показалось, даже зависть.
— А как мама спасла вам… жизнь? — спросил я неуверенно.
— Она никогда об этом не вспоминала?
— Нет, — сказал я. — Зачем бы я спрашивал?
— Узнаю Галю, — покрутил головой Сергей Аркадьевич. — Я тогда уже был дивизионным инженером. Мы отступали. Попали в окружение. Затем плен. Бежали. Я пробрался в Киев. Получил явку. Галя тогда работала на подпольщиков. Отчаянно работала. Была гадалкой. Поэтому к ней ходило много людей. Так она собирала агентурные данные. Она не имела права оставить меня у себя. Но я был совсем истощен. И ранен. И она меня прятала. В чулане. В доме на Куреневке, где она тогда жила. Я туда съездил. Там теперь нет этого дома. Там теперь новый дом. Девятиэтажный, башня. Пойдем…
Мы пошли вниз по аллее мимо старого стадиона «Динамо».
— Что ж потом? Я перешел линию фронта. Снова попал в армию. — Сергей Аркадьевич помолчал. — Я помнил, чем я обязан Гале, как она рисковала, думал, что, как только освободим Киев… Но скоро я почувствовал, что значит «был на оккупированной». И решил — все равно добьюсь своего. И я добился. В инженерах с моей специальностью… В них очень нуждались. И я сумел себя показать. Работой. Я работал как вол. Жил только работой. В сорок шестом я стал начальником главка, в сорок седьмом — заместителем министра…
Он задумался, и некоторое время мы шли молча.
— А в сорок девятом меня посадили, — сказал Сергей Аркадьевич так, как говорят о постороннем. — Обвинили в том, что я агент гестапо. Что застрелил генерала Пахомова, с которым бежал из плена.
Сергей Аркадьевич остановился и повернулся ко мне. Зажгли фонари, и белый люминесцентный свет, проходя сквозь листья, придал его лицу резкие черты, словно высеченные в зеленоватом камне.
— Понимаешь, — сказал он, глядя мне в лицо. — Генеральское звание всегда поднимает человека. Вот почему хорошо быть генералом. Даже слабый человек, надев генеральские погоны, как правило, ведет себя как генерал. Но этот был исключением…
Он отвернулся, снова пошел вперед, а я за ним, чуть отстав, но сейчас же догнал.
— Генерал Пахомов был слабым человеком. Настолько слабым, что не решался даже застрелиться. У него были перебиты обе ноги, и он истекал кровью. Он просил меня об этом. Я тащил его, пока можно было. Пока мы не попали в засаду. И тогда я… в общем, я выполнил его просьбу, — сказал Сергей Аркадьевич, словно что-то отметая.
Ветер по-прежнему дул порывами. И я представил себе такие же порывы ветра, отдаленную стрельбу, лай собак, сначала далекий, а потом близкий, стоны раненого — и выстрел.
Я узнал об этом только то, что мне рассказал Сергей Аркадьевич. Я не знал, так ли все это было в действительности. Но даже то, что он рассказал, мне не нравилось. Что-то такое было в этом… Человек не собака. Его не годится добивать.
— А что вы теперь делаете? — спросил я.
— Что ж теперь, — другим, спокойным и уверенным голосом ответил Сергей Аркадьевич. — Руковожу строительством. Очень большим строительством. Грандиозным, можно сказать.
Против входа на стадион «Динамо» мы перешли улицу. Гостиница «Днепр» светила всем своим стеклом.
— Немного найдешь теперь таких людей, как твоя мама, — сказал Сергей Аркадьевич. — Все вокруг как-то мельче…
Я промолчал и потрогал рукой левую щеку. Она все еще побаливала.
…У меня не шли из головы эта старуха и этот установленный экспертом факт: ее задушили детские или женские руки. В перчатках. И следы засыпаны дустом. Из этой же аптеки. Значит, все у них было заранее рассчитано.
— Никогда еще за всю свою историю человечество не было так молодо, как теперь, — говорил Виктор. — Половина населения земного шара моложе двадцати пяти лет. И вот в последнее время почти во всех языках мира появились специальные слова. Ими обозначают молодых людей или подростков, которые необычно одеваются, необычно ведут себя. Это «раггары» в Швеции — парни на мотоциклах без глушителей; «тедди-бойз», «модз» — длинноволосые ребята, которые ходят босиком по асфальту, и «рокерс», или «кожаные мальчики» в Англии; «дисколи» и «вителлони» в Италии. Французы таких ребят называют «блузон нуар» — «черные рубашки», в Южной Африке их зовут «цоци», в Австралии—«боджи», в Голландии — «нозем». В Австрии и Федеративной Германии это «хальбштарке», на Тайване — «тай-пау», в Японии — «мамбо бойз» или «тайодзуку», в Югославии — «тапкароши», в Америке — «хиппи».
— А у нас?
— Стиляги. Но некоторые и у нас уже называют себя «хиппи».
— Откуда они взялись?
— Началось в Калифорнии. Программа: ненасилие, секс, пацифизм, отказ от любых действий. Наркотики. Все они в любых обязанностях видят нарушение своей свободы, хотя в действительности стремление к свободе у них показное. Они просто хотят освободиться от всякой ответственности. Свою неуверенность и моральную нестойкость они хотят компенсировать наркотиками.
Терпеть не могу любителей. Зато интересно разговаривать со специалистами. А Виктор — специалист. Странная, правда, у него специальность: работает он в уголовном розыске. «Опер». А научную работу пишет по языку и готовится защищать диссертацию на звание кандидата филологических наук. Его часто приглашают экспертом. По записке, по письму, по магнитофонной записи чьих-то слов он умеет определить, имел ли человек отношение к преступлению, которое расследуется. Научная его работа — это словарь слов и выражений, которые употребляют уголовники. У них свой язык. Время от времени он меняется, в разных городах слова имеют свое произношение — таким образом уголовники отличают друг друга, узнают, действительно ли принадлежит человек к их уголовному миру. Но знание этого словаря помогает следователям и экспертам в раскрытии преступлений.
С первой минуты, как нас познакомила Вера, Виктор разговаривает и ведет себя так, будто знает меня с детства. А я его остерегаюсь. Боюсь. И разговариваю осторожно. Мне кажется, что и по моим словам он сможет о чем-то догадаться. Раз у него такая специальность. И вообще, никогда я не думал, что все это будет так трудно, так сложно, так запутанно.
— Ты встречал ребят, которые называют себя «хиппи»? — спросил Виктор.
