мне и перед нацеленными на нас фотообъективами пожал мне руку.
— Молодец, — сказал он. — Поздравляю. С первым призом.
— Брось, — сказал я.
— Я вне конкурса, — недовольно пояснил Борисов. — Перед самым стартом судьи решили, что результат будет засчитываться только отечественным машинам.
Мне вручили первый приз. Оркестр играл туш. Мне дали точную бронзовую копию памятника Кирову, который стоит в центре Кировограда с рукой, указывающей на землю.
— Ты совсем спишь, — сказала Вера. — Приляг на полчасика.
— Не хочу.
— Приляг, приляг. Закрой глаза.
Я закрыл глаза, и она тихо, чуть хрипловато запела со странной вопросительной интонацией колыбельную песню. Она, должно быть, сама ее и сложила. А может быть, в детстве слышала?
Кошки и собаки, может, и спали, а мне спать не хотелось, и мысли с горьким и кислым привкусом подгнившего яблока медленно и трудно ворочались в мозгу.
Виктор, Вера, я. Это невозможно решить. Это так же не поддавалось решению, как трисекция угла, квадратура круга и удвоение куба.
Но так дальше не могло продолжаться. Нужно было это сказать. Мне ее было жалко немыслимо. А, кроме того, она чувствовала, если я что-нибудь замышлял. Я даже ничего не говорил, а она чувствовала. И сразу становилась такой ласковой, такой нежной, что я просто не мог решиться.
— Куда-то исчезла эта мысль, это чувство, что жить — хорошо, — сказала Вера.
Я открыл глаза.
— Вот кино. Мне не нужно кинокрасавцев и кинокрасавиц и сплошного их благополучия. Но я не могу смотреть на то, как им нудно живется. И дело даже не в том, что в этом много неправды, хотя в действительности людям живется лучше, чем это изображают в кинофильмах и некоторых повестях. Я просто не понимаю, почему в них такая скука, такое неудовлетворение работой, людьми, реками, фруктами, что хочется повеситься. Даже солнце для них всего лишь незаметная звезда в ничем не примечательной Галактике, относящейся к небольшой и не слишком интересной части вселенной. Почему им все так не нравится?
— Кому?
— Тем, кто ставит эти фильмы. И пишет повести. И тем, кто в них изображен.
Я сел на тахте рядом с Верой.
— Что это у тебя голос, как у волка, который уже побывал у кузнеца.
— Какой? — удивилась Вера.
— Тоненький. Из сказки про семерых козлят.
— Хочу тебя съесть.
— Когда люди знают, как все должно быть, — сказал я, — имеют, так сказать, идеал, они становятся нетерпеливыми. Им немило все, что не отвечает этому их представлению. Они хотят сейчас же, немедленно, как говорит мама, «вынь да положь», получить этот свой идеал в его полном виде. Отсюда и получаются эти нудные кинокартины.
— Ой, Ромка! — с недоумением посмотрела на меня Вера. — Иногда ты говоришь такие вещи… Мне кажется, иногда ты и сам не понимаешь, как верно то, что ты говоришь…
— Где уж мне… Дай-ка палец.
Я взял ее указательным палец и нащупал им грубый шрам на левом плече — результат завала на старте кросса, когда мотоциклы и гонщики сбились в кучу.
— Что это?
— Обрыв. Проводов. Но при резком движении они замыкаются. И тогда из меня выскакивают. Искры.
— Ой, Ромка! — сказала Вера и заплакала. — Если бы ты знал, как мне с тобой… Как мне нужно быть с тобой. Я все понимаю. Но я тебя не отдам. Я не могу тебя отдать.
— Ни за что не отдавай, — поддержал я ее. — В детском садике я буду плакать. Я не люблю манной каши и мыть руки перед едой…
— Ой, Ромка, — сказала Вера.
Федя как-то говорил, что слезы важный фактор в жизни человека, что в слезах есть какое-то вещество, которое убивает микробов и дезинфицирует глаза. Поэтому, по словам Феди, в результате естественного отбора выживали те дети, которые больше плакали.
Я все это изложил Вере, но сказал, что предпочел бы, чтоб она боролась за свой естественный отбор не плача, а смеясь до слез.
— Я знаю, — ответила Вера. — Потому и люблю.
Вот и поговорили.
Вера пошла в другую комнату напудрить нос. В дверь коротко два раза позвонили, как звонят в нашу квартиру, когда приходят свои.
— Виля, — сказал я Вере.
Он обещал за нами зайти. Виктор был в командировке. А мы собирались в кино.
— Слушайте, — предложил Виля. — Говорят, это сплошная скучища. Смотаем лучше в Кирилловку.
— Зачем?
— Посмотрим. Ты там был хоть раз? — спросил он у меня.
— Пока еще вроде не нуждаюсь.
В Киеве Кирилловкой зовут психиатрическую лечебницу.
— Да я не о больнице. Я о церкви. Мог бы выбраться за девятьсот лет.
— Каких девятьсот?
Виля достал из кармана небольшой проспект и прочел:
— «Кирилловская церковь была построена между 1146 и 1171 годами княгиней Марией Мстиславной, женой князя Всеволода Ольговича».
— Брось, — сказал я. — Не может быть. Так и написано, что эта княгиня сама построила?
— Посмотри. На русском и английском. Можешь убедиться. Подписано «Мосько». Видно, специалист.
— Взяла в свои белые руки мастерок, князь подавал кирпичи, а она вела кладку?
— Наверное.
— Тогда, конечно, нужно бы съездить. Как ты? — спросил я у Веры.
— Поедем, — согласилась Вера.
Возле Кирилловской церкви тихие помешанные в серых халатах, из-под которых выглядывали кальсоны, везли на тележке большие кастрюли с едой. А в церкви полно иностранных туристов. Экскурсовод показывал им композицию Врубеля «Сошествие святого духа на апостолов» и «Въезд в Иерусалим».
Виля снова заглянул в свой проспект и попытался растолковать туристам, что Врубель сделал все это, когда был еще студентом. В зрелом возрасте он сумел бы нарисовать все это значительно лучше. Какой-то человек, явно не иностранец, негромко, металлическим голосом посоветовал Виле заткнуться. Сказал он это так убедительно, что Виля замолчал.
