счастливой, наполненной, приобретет настоящий смысл именно потому, что изменится отношение к труду. И ведь все мы это чувствуем. Потому нам и не хочется возвращаться назад. Ведь это бы значило уйти не только от настоящего, но и от будущего.
Виля, конечно, здорово умеет подо все подвести философскую базу, но мне думалось, что всем нам не хочется назад не только в общественном смысле. Каждому из нас и лично не хотелось назад. Нам было интересно: а что же будет дальше?
Мы возвращались, когда уже стемнело. Шли на хорошей скорости. Мотоциклы просто ввинчивались в пространство. Мы догнали какого-то парня на новенькой «Паннонии», укрывшегося за прозрачным щитком. Он обеспокоено поглядывал на нас в зеркальце заднего обзора и свернул поближе к обочине, когда мы проносились мимо.
Наши ребята не ставят на свои машины модных теперь ветровых щитков из органического стекла. Это треп, что они улучшают аэродинамику. В действительности они снижают скорость. А при боковом ветре этот щиток действует как парус, мотоцикл бросает в сторону, при поворотах еле удерживаешь руль. В общем, нам это ни к чему.
И зеркал заднего обзора мы тоже не ставим. Нас интересует только то, что впереди. А что сзади, то уже сзади.
По телефону обычно звонят мне. И мама и батя редко пользуются телефоном. Разве только Федя им позвонит. Или я. Что задерживаюсь и приду поздно.
Я снял трубку.
— Я слушаю.
— Здравствуйте, Роман Алексеевич, — сказал незнакомый мужской голос. — Алексей Иванович дома?
— Дома. Сейчас позову.
Не привык я, чтоб меня называли Романом Алексеевичем. Батя подул в трубку.
— Альо… Нет, в субботу никуда не собираемся… Дома, дома… Приезжайте, очень будем счастливы… Так и договорились.
Батя снова подул в трубку и положил ее на место.
— Василий Степанович, — сказал батя маме. Он был явно польщен. — Хочет к нам в субботу приехать. С дочкой. Так я сказал, того… Чтоб приезжали, значит.
— А жена?
— Про жену он не говорил. Может, и у нее платья не нашлось подходящего.
— Что ему от тебя нужно? — спросила мама. Она не терпит, когда над ней подшучивают.
— Что ему может быть нужно? Просто в гости. Мы к ним, они к нам.
— Просто в гости заместитель Совета Министров не станет ездить.
— Станет, станет. И Феде нужно сказать, пусть придет со своей Светой. Это всем от него чего-нибудь нужно. А он просто хороший мужик. Крепкий.
— Крепкий, — поддержал я батю. — И пьет крепко.
— Чего ты мелешь? — рассердился батя. — Василий Степанович совсем не пьет. Нельзя ему. У него от желудка только половина осталась.
— Что же, по-твоему, он тогда за воротник лил?
— Воду он пил. Минеральную. Ему всегда наливают в бутылку из-под водки. Чтоб гости не стеснялись.
— Так для чего ж он крякал и морщился?
— Для блезиру.
— Все у них там для блезиру, — обозлился я, вспомнив Василия Степановича с его крупной лысоватой головой и редкими светлыми бровями над небольшими веселыми глазами. — И улыбаются они для блезиру, и разговоры про то, какую ты книгу сейчас читаешь и какой фильм видел, для этого же самого.
— Много ты понимаешь! — поморщился батя так, как морщатся, когда идут по воде и вдруг чувствуют под ногой что-тo липкое и противное. — Василий Степанович из соседнего села.
— Ну и что?
— Я про него давно знаю. Редкий мужик. И жизнь у него нелегкая. Не дай бог никому.
Знал бы я раньше то, что рассказал батя, я б, наверно, совсем иначе смотрел тогда на Василия Степановича. И на асфальтированные дорожки, обсаженные розами, на его даче. И на эту его дочку Валю, и разговорчивую жену.
Перед самой войной Василий Степанович закончил Тимирязевскую академию, а в армию его взяли политруком. Воевал, дослужился до звания не то старшего лейтенанта, не то капитана — батя не помнил. Несколько раз его ранило. Одно из ранений было в живот, и ему вырезали часть желудка. Когда кончилась война, он вернулся в свое село к матери и сыну. Жена его бросила, вышла за другого и переехала с новым мужем в Ленинград. Партийных работников тогда не хватало, и его, как бывшего политрука, к тому же с агрономическим образованием, взяли инструктором райкома партии.
Сыну его тогда уже было лет девять. По словам бати, хороший был пацан — крепкий, рослый, самостоятельный. Пошел он на ставок рыбу ловить. Натягал добрую вязку. Там у них карпы водятся. И караси.
Уже домой возвращался, а навстречу ему два солдата. Веселые — война недавно закончилась. Один солдат пошутил:
— Сама к нам уха идет. Отдай рыбу! — И наставил на мальчика автомат.
А пацан в ответ: Сами наловите.
И вдруг — автоматная очередь. В голову. Прямо в лицо. Солдат нечаянно на спуск надавил.
Потом был суд. Весь район трясло. Прокурор требовал смертного приговора. Солдату этому. И тут вдруг попросил слова Василий Степанович. Он сказал, что потеря сына для него, конечно, безвозвратна, и сам он не знает, как ему жить дальше. Он, понятное дело, не рассказывал на суде про свое ранение, но люди-то знали, что после операции он не может больше иметь детей. Дочка у него чужая. Это второй его жены. Но, сказал он, столько уже было смертей на этой войне… И смерть этого молодого солдата не поднимет из могилы его сына, и нет у него к солдату мстительного чувства, потому что солдат выстрелил случайно, по своей ужасной неосторожности.
Сколько там было людей — все плакали. Судья плакал. Солдата присудили, конечно, но уже не к расстрелу.
Остался Василий Степанович вдвоем со своей старухой матерью. Работал сначала в обкоме, потом председателем облисполкома, а потом уже его и первым заместителем Председателя Совета Министров назначили.
— Сколько лет прошло, — сказал батя, — и все равно — я так догадываюсь — до сих пор он о сыне горюет… А так он человек простой. И к людям внимательный и добрый.
Мамa обтерла пыль на серванте.
— Нужно будет гуся купить, — сказала она. — Я запеку с яблоками. И красные такие фрукты с кислыми зернышками, грузины продают. Они их по-военному называют — гранаты… Пойдешь со мной на базар, — посмотрела она на меня так, будто я когда-нибудь отказывался. — Тяжело мне корзины таскать.
Странное дело. На последних выборах в Верховный Совет Украины наш участок выбирал Василия Степановича Бокуна. И повсюду, даже на двери нашего подъезда, висели листки с его портретом в центре и с биографией. Не было там ничего подобного; Там указывалось только: когда родился, где учился, куда избирался…
Может, потому и смотрел он на меня так… Смотрел на меня так потому, что думал, каким был бы его сын, если бы не этот страшный след «свободы воли электрона».
Мне казалось, что так можно идти без конца. Все пригнано, и ботинки по ноге, и настоящая лыжная погода, когда лыжи скользят легко, словно по воздушной подушке, и лыжня накатана, и впереди Николай, а за мной Виля, и в сердце словно что-то звенит серебряным звуком, как бандура, которую сделал дядя Петя из скамьи подсудимых. Ею любовались теперь в далеком Монреале.
Мы вышли на опушку соснового леса, и вдруг откуда-то из-под лыж вынырнул ушастый комок и
