— Не найдется ли пары бутылочек «Столичной»?
— Только «Московская». Сами не видите?
— Мне в больницу, — сказал я. Незаинтересованное Майино лицо выразило удивление. — А туда нельзя «Московскую». Нужно лучшей очистки…
Шутка иногда оказывает магическое действие. Куда девалась Майина незаинтересованность. Она прыснула, убежала в подсобкy и скоро вернулась с двумя бутылками «Столичной».
В последнее время у нас все чаще бывает молодой поэт Леон Ковалев. Он дружит с Леной. Пианисты и вокалисты на него только что не молятся. С нашими ребятами он тоже легко сошелся.
— Он будет большим поэтом, — сказала мне Лена — он будет для нашего времени как Лермонтов. Или Шевченко. Если только с ним ничего не случится.
— А что с ним может случиться?
— Большой талант всегда подстерегают опасности. Автомобильная авария. Или просто грипп. Попадают в аварии и обыкновенные люди. Но лишь когда гибнут замечательные таланты, гении, мы начинаем по-настоящему понимать, как много опасностей вообще подстерегает человека.
— Мы еще лучше начинаем это понимать, — возразил я, когда это случается с нами или с нашими близкими. Лена промолчала. Она тоже вспомнила Николая. Когда мы доели этого немыслимо вкусного кролика, закурили, и только Виля лениво попивал из своего стакана вино, смешанное с минеральной водой, — он почему-то всегда смешивает вино с водой, — новая Вилина девочка с «рогатыми» монгольскими глазами, ее звали Надюша, обратилась к Леону: — Прочтите ваши стихи.
Что нравится мне в этом поэте, — никогда не ломается. Охотно читает свои сочинения. При этом с таким видом, словно важную работу делает.
Леон стал спиной к роялю, его приглушенный и чуть сипловатый голос звучал взволнованно и горячо:
Все молчали.
— Что все на свете, так сказать, песня — это понятно, — сказал наконец Виля. — Но почему на украинском языке?
И словно что-то испортил, сломал в стихотворении.
— А вот этого я не умею объяснить, — ответил Леон, которого в действительности зовут Леонтием. — Я так чувствую. И если считать поэзию одним из способов самовыражения, то придется примириться с тем, что я именно так самовыражаюсь.
Виля утверждает, что стихи пишут в тех случаях, когда нечего сказать прозой, и постоянно приводит цитату из Толстого, который будто бы говорил, что писать стихи это все равно, что приплясывать, когда идешь за плугом. Но кого бы там ни цитировал Виля, а поэты умеют здорово выразить то, что сам чувствуешь, но еще не осознал. Я ведь всегда чувствовал, как связана моя жизнь с украинскими песнями, которые пела мама, чувствовал что во всех этих песнях словно про меня пелось, что они даже как бы могут предсказать мое будущее. Так ведь и было с маминой песней «По-над лугом зелененьким».
— А вы не скажете, — с нездоровым любопытством обратилась к Леону Ковалеву Вилина Надюша, — почему на вас так нападает все время критик Брюченко?
— Не знаю, — ответил поэт. — По-моему, просто не понимает стихов.
— Вы с ним встречались?
— Нет. Он не киевлянин.
— Но что он собой представляет, Брюченко? Старый, молодой?
— Говорят, молодой. Понемножку торгует совестью. Максимум прибыли при минимуме товара.
Не дай бог попасть на язык к такому поэту. Это ж надо — «при минимуме товара».
Виля, подкрепляя свои слова многочисленными цитатами, заговорил о том, что поэзия, как и вся литература, призвана давать точную картину, модель мира, и в этом отношении нельзя не признать, что критика стихов Леона Ковалева отчасти справедлива.
Леон Ковалев возражал против Вилиных цитат. Этого Леона не забьешь никакими цитатами. Все, что он говорит, само по себе звучит как цитата из каких-нибудь классиков.
— Поэзия от науки отличается тем, — сказал Леон, — что в науке одинаковые причины вызывают одинаковые следствия. А в поэзии никогда. Или это не поэзия.
Боюсь, недосчитается Виля Надюши. Она таяла оттого, что сидит рядом с таким замечательным поэтом.
— А как вы относитесь к машинной поэзии? — спросила она. — Вот мы сегодня будем слушать машинную музыку.
— Я убежден, что машинная поэзия возможна, — охотно ответил поэт. — Теоретически, во всяком случае. Со временем она вполне сможет занять свое место в культуре. А машинной прозы никогда на будет существовать. Никогда не будут люди читать машинной компьютерной прозы.
— Почему? — спросил Виля.
— Поэзия всегда связана с ритмом и рифмой, — ответил Леон. — Новомодный «свободный стих» в конечном итоге та же самая проза, только вычурная. Поэт всегда зависит от рифмы. И так как ему приходится подыскивать рифму и втискивать стихотворение в определенный размер, возникает большое число случайностей. Эти случайности поэты, собственно говоря, и называют вдохновением. То есть из-за того, что поэту приходится подыскивать рифмы, у него появляются мысли, образы, сравнения, которые, как ему кажется, он бы сам и не смог придумать, которые словно «снизошли» на него. Эти случайности и выработали в поэтах особую способность к подсознательным поискам, к подсознательным действиям. Поэзия всегда образуется, организуется в значительной степени подсознанием.
— А проза? — спросил Виля.
— Проза иное дело. Здесь случайности очень редки и очень незначительны. Это каламбур, который пришел прозаику на ум, какое-то совпадение в словах действующих лиц, какие-то ритмы. В целом прозаик оперирует понятиями логическими. Его инструмент, так сказать, сознание, а не подсознание. Очень важно при этом учесть — как-то так сложилось, — что поэзия всегда в значительной степени обращается именно к подсознанию читателя, а проза, наоборот, как правило, адресована читательскому сознанию.
Теперь представим себе электронную машину, которая получила большой запас информации, всевозможных сочетаний слов, в нее вложены определенные поэтические размеры, и рифмы, и большой словарный запас. Можно представить себе, что здесь случайно найденные рифмы будут требовать определенных образов, а запас образов при таком случайном сочетании даст стихи. В общем, машина будет действовать как поэт, конечно, при условии, что ее программа достаточно удачно составлена. В прозе же это совершенно невозможно, потому что здесь случайностей мало, здесь необходима логика, здесь
