нундой человека остался клок серой шерсти. Ты напиши своему бате, пусть он сообщит, какие там имеются новые сведения про нунду.
— Ладно,— ответил Вася.— Напишу.
— Эти маски у них там священные?
— Когда-то, может, и были священные. А сейчас просто так, украшения.
— Слушай... А на барабанах — кожа?
— Кожа.
Вася подвинул к себе тыквы и захлопал по туго натянутой желтоватой полупрозрачной коже ладонями. Барабаны отозвались утробным, глухим шаманским звуком.
Нет, барабаны Сереже не годились.
— Подожди, Вася, — сказал Сережа.— Этот мяч белый... помнишь, что мы разбили?.. Ты выбросил?
— Нет. Я его починю. Знаешь, какая там кожа? Из буйвола!
— Его уже не починишь. Мы им наш черный залатаем. В воскресенье матч. Принципиальный. С десятым «А».
— Ладно.
Раздобыв таким образом белую кожу, Сережа отправился домой.
Сережина бабушка созывала во дворе кур. Она сыпала им зерно из фартука, и голос ее звучал задушевно. Совсем не так, как когда звала она их, чтобы поймать белую разжиревшую курицу, которая перестала нестись. Тогда созывала она кур еще ласковей, но с какой-то фальшью в голосе.
Сережа вошел во двор и, не дав бабушке опередить себя, обратился к бычку:
— Ты возьмешься, наконец, за уроки?
Бабушка отвернулась, спрятала улыбку, высыпала остатки зерна и подошла к Сереже.
— Явился? — сказала она.— Опять курил?
— Баб,— страшно удивился Сережа.— Как ты могла такое подумать? Известно ли тебе, что капля никотина...
— Ты брось! У меня нос семейный.
— И у меня семейный,— вздохнул Сережа.— А почему у бати не семейный?
Сережу это всегда удивляло. У Григория Ивановича нос был ровный и узкий.
— Когда он маленький был, я ему прищепку бельевую на нос надевала.
— Почему же ты мне не надевала? — возмутился Сережа.
— Мама твоя не дала. Говорила, что по науке этого делать не полагается. Что от этого носоглотка может испортиться.
— Ну и ладно,— разочарованно решил Сережа.— Зато мой семейный нос показывает, что борщ у тебя, баба, с курой. Только недосоленный.
Говорят, что соль не пахнет. Но Сережа знал: пахнет. И особенно сильно пахла соль в еде.
— Недосол на столе,— ответила Галина Федоровна.
Сережа в кухне распорол мяч ножом, отделил одну полосу и принялся зачищать ее наждачной бумагой.
— Ты руки мыл? — спросила бабушка.— Что это ты делаешь? Зачем мяч порезал?
— Мыл. Он старый. Баб, где у тебя Библия была?
— Зачем тебе Библия? Не дам.
— Мне для школы. По антирелигиозной пропаганде,— не задумываясь, соврал Сережа.— Я не с собой, я здесь посмотрю и отдам.
— Ладно. Только осторожней, эта книга древняя, ценная. От отца Василия осталась.
— Какого отца Василия?
— Был у нас батюшка в отряде.
— Молился?
— Стрелял. Убили его. В один день с дедом твоим.
— А ты, баб, в самом деле в бога веришь?
— В бога? — переспросила бабушка, — Разве может человек, который про космос слышал и про жизнь на Марсе и телевизор каждый день смотрит, а там аттол Бикини показывают,— разве может такой человек в бога поверить? Это все или привычка, или упрямство. А иногда, может, и притворство.
— Но в церковь ты ходишь...
— Бывает, что и хожу. Старая я, Сергейка.
Галина Федоровна вспомнила, как в страстной четверг возвращалась она из Залесья, за шесть верст. В ее селе церкви не было с тридцатого года. В руках она несла горящую свечку, схороненную от ветра в скрученной газете. В бога она не верила и не молилась ему, но в войну в хате пречистую повесила и вышитым рушником убрала.
Не помогло. Сожгли хату вместе с иконой. Казалось, это должно было ее окончательно отвратить от религии. Но нет, когда постарела, то с другими старухами в праздники стала в церковь в Залесье ходить — для порядка и для интереса.
Встречным, внезапно подувшим ветерком спугнуло огонек в газете, и сейчас же донесся дух солярки, и стук железа по железу, и негромкие пустые ругательства.
Когда она подошла ближе, тоувидела, что в канаве, нелепо упираясь брюхом в кусты и круто наклонившись, торчит трактор, а в моторе копается тракторист.
— Как это тебя угораздило? — спросила Галина Федоровна.
— «Как угораздило, как угораздило»... Все вопросы задают, а помочь некому. Ты, бабка, присветила бы мне лучше.
Галина Федоровна перебралась через канаву и затененной газетой свечкой осветила мотор.
— Ты чей будешь?
— Костюк.
— Не Ивана ли Богданыча сын?
— Нет, племянник.
— А что у тебя с трактором?
— Да вот, исследую.
— Подержи-ка свечку, — сказала Галина Федоровна.— Другого ключа нет?.. Да ладно...
Она вывинтила пробку плунжерного насоса, затем занялась пускачом. Двигатель почихал и заработал. Тракторист настолько растерялся, что даже не поблагодарил, а только вернул ей свечку и сказал сердито:
— Вам бы, бабушка, в танкисты-механики, а не по церквам ходить.
А что?.. Могла бы и танкистом. В тридцать третьем покойный муж по вечерам учил ее управлять первым в колхозе трактором «ХТЗ-НАТИ», и она стала первой в районе женщиной-трактористкой. А в сорок четвертом, уже после освобождения, сама собрала из обломков, из остатков гусеничный трактор и работала на нем одна чуть ли не в три смены...
Призывно зазвонил телефон. Галина Федоровна сняла трубку.
— Але,— сказала она.— Ничего... Ничего. Бегаю... Какой праздник? Храм?..— Она оглянулась на Сережу.— Нет. Не пойду... Чего я там не видела?.. И тебе не советую...
У Сережи была своя комната, очень узкая и длинная. Когда Сережа перешел в седьмой класс, Григорий Иванович выделил его — поставил деревянную перегородку. У стены стояла узкая железная кровать. Рядом с ней стул, а уже у другой стены светлый шкаф-бюро. Крышка откидывалась и служила Сереже письменным столом.
Сережа откинул крышку бюро и, перелистывая Библию, начал выписывать на бумажку буквы. Гусиные перья он приготовил заранее. Он очинил их острым ножом и разрезал вдоль. Но чернила из дубовых орешков на бумаге расплывались. Он добавил в чернила еще немного меда, разболтал, а затем на пергаменте, сделанном из дольки Васиного мяча, старательно выписал:
