без конца переживали, как, мол, такая кроха отправится за тридевять земель, как осилит перелет. А такая кроха все местные условия перенесла не хуже мамы, а самолет — вообще геройски, потому что то и дело засыпала.
В Кызыле приземлились радостно, я маминых родных издалека узнала, фотографии дома не зря изучила по альбому. Разгадала и тетю Раю, и ее мужа, дядю Олега Саган-оола. Он уже тогда был известный тувинский писатель и поэт.
Как сейчас вижу перед собой улицу Красноармейскую, на которой мы жили у тети и у дяди. Кызылский театр вижу. Там познакомились мои родители. Папа готовил декорации. Он оформлял спектакли. Мама, когда гуляли, показала дом, где после женитьбы они с папой снимали комнату, там даже печки не было. Мама готовила еду во дворе. Ход в комнату был прямо со двора. И ничего, жили, очень даже счастливо… Мы ходили в парк, на берег Енисея. Я сначала путала, решила, что река называется не Енисей, а Елисей, как пушкинский царевич, сказки-то я знала. Представь себе, в парке целехонькой оставалась та самая эстрада, на которой мама исполняла свой любимый танец «Звенящую нежность». Его название звучит очень выразительно, не правда ли?.. Ольга названием танца восхитилась вполне искренне. — Потом ребенку была показана главная достопримечательность, но я тогда не домыслила ее значения, никак не могла понять, чем гордится мама. Позже, конечно, поняла, что такое Азия, все остальное прочее. Кызыл, представляешь, действительно географический центр материка, надо полагать, условный. Теперь, как нам написали, на месте камня поставили красивый обелиск.
Старшие внушают, что в тот приезд мне пришлись по душе дядины чучела тарбагана — это вроде нашего сурка — и белки. Я будто бы перед отъездом даже намекнула, что желательно этим чучелам показать Москву.
А во второй раз все было иначе. Через четыре года полетели в Кызыл уже в полном составе, все три эн. У нас ведь у всех инициалы одинаковы, и я эн, и мама эн, и папа тоже эн; я тебе известна, а родители — Наташа, Николай…
— С той поездкою удачно вышло, она сама собой устроилась. Ленинградские киношники задумали поставить о Туве документальный фильм, первый в этом роде. Папу пригласили в съемочную группу, там была громкая должность, художник по костюмам; папе пригодился опыт. Он и в самом деле Туву узнал на совесть, со всех сторон; накопил множество пейзажей, еще больше — зарисовок, у него есть и национальный орнамент в эскизах, и утварь, и одежда для обрядов, головные уборы, всякие этюды. Забыла тебе сказать, что в первый наш приезд мамины родные вспоминали даже не о том, как художничал в Кызыле папа, а о том, каким он был волейболистом. Да, не удивляйся, числился женихом и ездил на соревнования, защищал спортивную честь города Кызыла…
— Теперь он следит и за моим физвоспитанием, все мы летом ездим по грибы, топчем вдоль и поперек наше Подмосковье, а зимой, естественно, катаемся на лыжах…
Так вот, во второй раз мы поехали сначала в Ленинград. Папа удалялся на студию, а я и мама целыми днями топали по граду на Неве, начиная с Эрмитажа и Русского музея, поклонились последней пушкинской квартире… сплошь открытия, глаза и рот разинуты, рот — на сливочный пломбир… не жизнь, а полное блаженство. Ну, а потом группа отправилась в Туву, и тут уже самолет я освоила как следует…
Папа позаботился о развитии ребенка, усадил около оконца. И все собирали для меня небесные леденчики. Я сосала их и наблюдала самолетное крыло, как оно блестит на солнце и как свободно наклоняется. Как из-под него без конца выползает разная мелкота, цветные нитки и бусинки, зеленые барашки. Был и такой момент: отвлеклась леденцами, а потом глянула в окно, а там сплошные облака, и я почему-то представила, что самолет перевернулся и летим мы вверх колесами. А когда к нам снизу стали подниматься горы, подумала, что начинаем горную посадку; тоже… игра воображения. Впрочем, ты ведь и сама летаешь самолетом, зачем тебе рассказывать…
Во второй раз мы в Кызыле пробыли недолго, всего дня два, потому что места для съемок наметили на реке Чадане. Название фильма было поэтическое: «Люди голубых рек». Но в те дни уже я повела маму к «Центру Азии», сама разобрала каменную надпись и обследовала историческое место. Ничего особенного, площадка как площадка, но все равно к «центру» прониклась я почтением… Ось земли…
А за Енисеем, он по-тувински зовется Улуг-Хем, Великая Река, я на далекой горе прочла огромное слово, его выложили камнем: «ЛЕНИН»; и вся даль запечатлелась…
Мы ехали в Чадан на автобусе с одною дверкою, когда ее закрывали, она бухала, как пушка. Папа стал экскурсоводом, этим он любит заниматься, хоть хлебом не корми, посвящал товарищей в экзотику. И киношники на всякого суслика вопили от восторга. А я сидела возле мамы, и она вспоминала для меня свое детство…
Она, конечно, много дополняла, но я и прежнее слушала, как новое, потому что не только слышала, но еще и видела… Знаешь, это очень верно сказано: «Лучше раз увидеть…»
Мне показали по дороге юрту, настоящую, не то что у нас дома на открытке. Я в общем представляла, что она похожа на здоровенную палатку. Но в палатке разве зимою проживешь, да еще с ребятами? И когда я увидела юрту, сразу запомнила множество новых слов: орун — лежанка, кошма — коврик, идики — такая обувка. Понравилось такое слово — шулбусы, по-тувински — злые духи…
Когда составляется несколько юрт, получается аал, это становище. Мама родилась в аале Баян-Кол. Ее отец был арат — это скотовод, кочевник… дедушка Дойдал. И мама была у него самой младшей дочкой. Только-только научилась бегать без всяких идиков, как стала сиротой, свою маму она совсем не помнит. По-моему, это большое несчастье, если человек не может вспомнить матери… Все случилось тогда, когда в Баян-Кол явились эти самые шулбусы, во всех юртах стали болеть оспою. Умер мой дядя, старший мамин брат, не стало бабушки. В горы не успевали отвозить покойников… Потом, когда оспа кончилась, в юрту пришла вторая бабушка, Бильчит, и стала воспитывать оставшихся, — тут Надя с рассказом заспешила. — Только в десять лет мама уехала в аал, где имелась школа. Теперь про оспу в тех местах и думать перестали, ребятня бегает в школы, как положено. И не хочу я говорить, как маме было тяжко, и вообще… какие беды перенес ее народ за свою историю. Ольга перебила:
— Вот видишь, сама подтвердила, что ты дочь революции. Завидую тебе по-белому, ты уже дважды побывала на земле предков. А я — ни разу. Мой папа родом из Ленинградской области, там в деревне Уголовке наши близкие живут, мечтаю с ними встретиться. Да все не удается.
Они поднялись и пошли к «Фиалке». — Чувствую, что ты соскучилась по матери, — сказала Ольга, покусывая пахучую травинку.
VIII
Экскурсия по Южному берегу дала основание для нового раздумья. В Алупке ей следовало несколько сдержаться.
Воронцовское великолепие, весь изощренный убор дворца (стиль Тюдор, она про такой и не слыхала!), а главное, фамильные портреты, работа Доу, мраморные бюсты настроили ее на лекционный лад. И она увлеклась.
В бильярдной ее поразили слова экскурсовода о картине в углу, за оградительной шнуровкой: «… купец Тибсон». Небольшое полотно, портретное, она издали не сразу узнала его и подумала, что работа кисти Рембрандта. Имелось нечто схожее с манерой письма: затемненный фон, а лицо выхвачено из полутьмы огнем. Мужчина, через лорнет читающий газету, не замечает, как горящая на столе свеча подожгла его широкополую шляпу. А на табличке внизу: «У. Хоггарт. „Политик“». Не сдержавшись, она воскликнула: — Вот он, Хоггарт! Надо же!
— Что Хоггарт — надо же? — тут же переспросила Анюта и подняла на нее лучистые глаза. Кнопочка жаждала узнавания, рассказа.
— Нигде нет Хоггарта, даже в Эрмитаже (сама на себя тут же хмыкнула: прозвучало в рифму, не хуже, чем у Маяковского: «Нигде кроме, как в Моссельпроме»). Девчонки, это живописец восемнадцатого века, в Англии он прославленный, современник Свифта. Его картин в наших музеях нет, одна эта. Я ее
