- Тебе похоже нравится испытывать мое терпение, золотко, - в голосе мужчины прибавились угрожающие нотки, подтверждая его самые черные мысли, а руки Таша потянулись к ремню. - Я тебя, скромник ты мой, сейчас так по улице прогоню, если ты наконец не отомрешь и не пошевелишь лапками!
Равиль сам не понял, как оказался у стола, по-прежнему судорожно прижимая рубаху к груди. Голова кружилась и слегка подташнивало. Его дернули за руку, заставляя почти упасть на колени к мужчине, ткань полетела в сторону.
- Вот так, - Ксавьер провел ладонью по груди юноши к животу, больно ущипнув ногтями сосок. - Не бойся, золотко, здесь мы одни, и Шарло никого постороннего не пустит. Любоваться твоей красотой я предпочитаю в одиночестве.
И на том спасибо! - Равиль слабо вздрагивал, прикрыв глаза. Чтобы не тревожить черные от синяков ягодицы и бедра, пришлось сесть почти верхом, пошло раздвинув ноги, и бесстыдная поза пришлась мучителю по душе. Мужчина немедленно с энтузиазмом принялся теребить в паху юноши, щипая и тиская в издевательском подобии ласки, вторая рука крепко держала за поясницу, лишая возможности сколько- нибудь отстраниться.
Казалось, это продолжается целую вечность, его немного откинуло, пальцы несколько раз ткнулись в анус, царапая внутри и снаружи… Равиль будто горел в жару, но к сожалению все происходящее не было бредом и не могло сравниться ни с одним кошмаром. Сердце словно остановилось, и одна мысль стучала в висках - как он узнал? Откуда, как смог добраться до его сокровенной фантазии, дорогого воспоминания о мгновениях нежности, чтобы надругаться и над ними, разыграв это отвратительное представление? Отнимая последнее утешение, приходившее хотя бы в снах и грезах…
- Хм, - недовольный тон Ксавьера заставил юношу немного очнуться, в губы ткнулся край стакана. - Так и знал, что пригодиться, чтоб тебя расшевелить.
Равиль запоздало понял, что в вино было что-то подмешано. Снадобье действовало практически мгновенно: по телу прокатилась жаркая волна, он точно со стороны видел себя с пылающими щеками, торчащим возбужденным членом, ерзающего и выгибающегося в руках мужчины, подставляя совершенно обнаженное тело под жадные бесцеремонные пальцы и рот… Настоящая шлюха!
- Ну что, золотой мой, загорелся все-таки? - низкий смех лился в ухо, одновременно заставляя вибрировать натянутые жилки, и пробуждая паническое желание хотя бы уползти куда-нибудь, потому что ноги стали как ватные. - На-ка еще немножко, упрямец!
Юноша пытался отвернуться от следующей порции наркотика, но ему не позволили, буквально залив в глотку, и мир вокруг померк…
Этой ночью было все. Ксавьер трахал его пальцами, разложив на столе и засаживая руку едва ли не целиком. Где-то в середине было: «ложись на спинку, я хочу видеть твое личико…». Он трясся и плакал, а бедра сами двигались, подмахивая толчкам, вбивавшим его в матрац… Равиль пришел в себя только под утро на развороченной постели, пропахшей потом и спермой, потеки которой пятнали живот, ягодицы и бедра. Проход жгло, поясницу ломило, как будто его долго били ногами, шею, плечи и грудь в дополнении к синякам ниже - расцветили засосы и укусы. Юноша сполз с кровати, ощупью добрался до искомого, и его почти час выворачивало наизнанку, пока не начало казаться, что он выплюнул желудок целиком, а не только его скудное содержимое. Равиль так и остался сидеть на полу, уткнувшись пылающим лбом в стену, и поджав под себя ноги, - не хватало сил встать.
Уже одевшийся Ксавьер, оглядел юношу и брезгливо скривился:
- Да, пожалуй, стоит прибраться и сказать Шарло, чтоб нагрел тебе обмыться, - довольно потянулся. - Жаркая ночка, лисенок, всегда бы так!
И бросил на подоконник золотой:
- Заслужил по высшему тарифу…
У юноши не осталось даже слез: лучше бы он его избил!
Это было наваждение, это было почти безумие, но Августин точно знал, что не идти туда снова - он не сможет, хотя предлог был еще более притянутый, чем предыдущий. Корил себя последними словами, что сбежал, что каким-то боком у него вырвались эти невообразимые строчки… Хотя все же нет, за строчки не корил! Он привык жить с душой на распашку. Конечно, в нее могут и плюнуть, но когда сам знаешь, что скрывать тебе нечего, - у других тем более нет повода упрекать, потому что задеть тогда не за что.
Вот такая вот своеобразная философия, и в неровных, еще не выглаженных строфах он просто выразил, - точнее попытался, - то, что видел и чувствовал. Что в том дурного?
Он хотел сказать, что тонкое, с нежными изящными чертами лицо юноши бесспорно красиво по самому строгому канону, но ранит сердце совсем другим - проступающим на каждой из черт отблеском неизбывной печали… И ранит это сочетание вернее острого клинка в опытной руке. Что трагедия всех тайн, сокрытых за печатью его молчания, уже согнула хрупкую фигуру и непосильна для одного! Что его глаза как опрокинутое небо… А дальше язык примерзал к небу.
Он много чего хотел сказать, причем из самых светлых чувств и лучших побуждений, но вместо того постыдным образом сбежал… Так оставлять это было нельзя, однако Густо почему-то теперь оттягивал момент встречи, храбро сражаясь с не вовремя нахлынувшим смущением. Перевесил все один железный довод - мальчик болен, и он, судя по всему, один… А что если ему стало хуже?!
Густо помчался по знакомому адресу, готовый с драконом сразиться, а не то что с обнаглевшей прислугой! И с первого взгляда понял, что да, стало, и ничего героического от него не потребовалось вовсе. Не внушающий даже тени доверия малый и его подружка явно нашли себе куда более занимательное занятие, чем забота о юном занедужившем господине, а сам господин…
Юноша опять спал, закутавшись в одеяло так, что открытыми оставались лишь лицо и сжатая кисть - ничего удивительного, ведь погода не радовала привычным теплом, а все ставни были распахнуты настежь и холодный воздух гулял по комнатам. И в свете ясного дня в глаза отчетливо бросалась не бледность даже, а почти трупная синева облепленного влажными прядями лица, почерневшие веки, обметанные растрескавшиеся губы. Поль-Равиль хрипло неровно дышал, изредка вздрагивая в своем забытьи, и это было так непереносимо жутко, что у Густо просто подкосились ноги. В буквальном смысле - молодой человек опустился на колени перед постелью, в которой мальчик, казалось, потерялся, если не утонул совсем, и с трепетом сжал его руку. В ответ - стрелочки ресниц чуть дрогнули, юноша медленно, словно через силу раскрыл глаза и… улыбнулся своей неповторимой нездешней улыбкой.
Августин сам забыл, что людям положено дышать!
- Потерпи, пожалуйста, - сбивчиво забормотал он, даже не слыша, что несет. - Держись, я сейчас все сделаю… Потерпи, маленький ангел… совсем немножко, я сейчас приведу доктора…
Юноша прерывисто вздохнул, опять в изнеможении опуская веки, но пальцы впились в ладонь до судорожной боли.
- Не надо! Никого не надо… Не ходи.
Это «не ходи» какой-то совсем сумасшедший выверт сознания превратил в «не уходи», и Густо беспомощно замер, цепляясь за его ладонь так, как будто сам он был перепуганным одиноким ребенком и просил о помощи, а не Равиль.
Равиль как раз ни о чем не просил, наоборот, - что резануло по сердцу еще острее! Августин беспомощно огляделся, точно ища подсказку… и она нашлась. Вода в кувшине на окне удачно простыла, под компресс Густо приспособил свой платок. Найденную там же монету, он сунул под подушку, чтобы не вводить заглянувшего разок Шарло в искушение.
Несколько раз Августин подносил просыпавшемуся юноше напиться, остальное время просто сидя рядом с кроватью и успокаивающе гладя почти прозрачную кисть. Один раз Равиль вдруг резко взметнулся к краю и молодой человек лишь по наитию успел подставить ему тазик, предназначенный вообще-то для умывания: рвотные позывы буквально выворачивали юношу несмотря на то, что желудок его был совсем пуст. Равиль выхлебал последний стакан воды до дна и снова забылся, спрятавшись под одеялом.
Разумеется, молодой человек понимал, что лекаря звать необходимо, и рвался от страха оставить мальчика в таком состоянии даже на минутку, обещания не вмешиваться и его настойчивых просьб не
