Часть вторая
Подразумевается, что у рабов не может быть обычных человеческих чувств. Полагается ли рабу испытывать что-то, кроме желания услужить хозяину и радости от исполнения его воли?
С последним у Айсена трудно было всегда, но он совершенно точно знал - раб НЕ должен радоваться, что он не может угодить хозяину!
А ведь его состояние даже трудно было назвать радостью - это было счастье, близкое к помешательству. Он готов был сделать самую грязную работу вплоть до чистки выгребных ям, безропотно выпил бы самое ядовитое снадобье, описывая исследователю, как именно оно разъедает его желудок… Прикажи ему господин Фейран сунуть руку в огонь - он бы сделал это без промедления, благодаря за милость!
Он не был согласен только на то единственное, для чего его предназначали, и что заполняло его жизнь, сколько он ее помнил.
С каких это пор, у вещи спрашивают согласия, чем ей быть?! Вторым полюсом, между которыми его безжалостно швыряло, - был даже не страх, а всепоглощающий запредельный ужас.
Что его ждет теперь? Он рассердил своего необычайно доброго господина и тот наверняка его накажет, а потом продаст! Зачем ему негодный раб…
А если раб не годен для господина, то что ждет его, кроме общего барака! Любой досмотрщик сразу же поймет, с чем имеет дело, но как раба для удовольствий его не удастся сбыть даже погонщику ослов, а ничего иного он не умеет… Тем более что правая кисть до сих пор не слушается, как следует.
И уж в общем бараке, после дня изнурительных трудов, его уже не защитит никто и ничто! Что с того, что он больше не красив… В таких местах на красоту не смотрят, главное, чтобы оставалось куда, как чахоточного Юсу!
Наверное, благодарность рабам испытывать тоже не положено, но Айсен был безмерно благодарен старику Хамиду, за то, что тот, найдя его тем утром, заставил мальчика встать. Иначе, в лучшем случае все закончилось бы той же петлей, а в худшем - сумасшествием, и уже другим шнурком на шее, взамен облюбованного. Раб же просто отвел юношу на кухню и посадил перебирать зерно.
Потом потребовалось перетрясти и перестелить полосатые плетеные половики, - что, само собой удобнее делать вдвоем… Последить за огнем, пока Хамид занят другим делом (подслеповатый старик и рад был бы поручить резку овощей к обеду более молодым глазам, но пока опасался доверять мальчику ножи)… Затем незаметно нагрянул сам обед: господина все не было, а Айсен просто не смог устоять перед изумительным запахом наваристой шурпы, разве что с ног не валящего любого неосторожно вдохнувшего… миски сметаны, в которой ложка стояла, душистого хлеба, запеченных в тандыре плодов… Он лишь не притронулся к подставленным сладостям, которые вообще терпеть не мог, зато вытаскал из будущего киселя все яблоки.
Юноша смутился, уяснив, что содержимое кринки не только было еще пригодно, но и предусматривалось совсем для другого, а Хамид беззвучно тряс плечами в хохоте. Развернул его и поставил натирать блюда до зеркального блеска.
После, все еще нездоровый мальчик заснул там же, на топчане в уголке, и не видел, как немой раб гневно шипел на нерасторопную девицу, приходящую с уборкой раз в два дня, чтобы дурная клуша, годная только стоять на огороде пугалом, не вздумала своей возней разбудить ребенка. Айсен спал и спал вполне спокойно.
А вот возвращаться на ночь в свою комнатку (и свою ли?!) ему было очень страшно! Тем более, господин Фейран тоже бодрствовал за колбами и ретортами, и их разделяла только тонкая внутренняя стена.
Подумав хорошенько, юноша все-таки взялся за мази и промывания и, прислушавшись к своим ощущениям, признал, что он непроходимый тупица! После настоя немного жгло, но потом ощущалось приятное онемение, которое исчезая, забирало с собой болезненность, а «крем» моментально впитался и высох, - проще было использовать в качестве смазки пальмовое масло из ламп!
Господин… лечил его?
Не как наложника. От воспоминания о ярости в зеленовато-ореховых глазах все еще потряхивало в ознобе.
Не как свое имущество: собственная ценность представлялась весьма сомнительной, и в этом вопросе Айсен трезво смотрел на мир. Золотой - небольшая цена для такого человека, а на составляющие для эликсиров и снадобий, хозяин потратился всяко куда больше, чем мог бы выручить теперь, перепродав раба… Не говоря уж о самих хлопотах. И для того, чтобы испытывать врачебные методы, необязательно вытаскивать этого раба с того света!
Айсен промучился еще одну бессонную ночь, а господин так больше и не вспомнил о нем, казалось, вообще забыв, что в его доме теперь два раба, а не один. Юноша думал о своей выходке со стыдом и смущением, но не мог не признать, что подобное положение дел его вполне устраивает. Ему нравилось помогать Хамиду: старик хорошо к нему относился, хотя не позволял просиживать в праздности. Без всяких других причин, он не надрывался от рассвета до заката, работа по дому не была непосильной и позволяла надеяться, что старая его жизнь, в которой он служил говорящим и двигающимся сосудом для сброса семени, дабы оно не ударило хозяевам в голову, - закончилась.
Судьба, словно скупая лавочница после царских барышей вдруг разбрасывалась подарками. Вероятно, старый раб заметил, с каким восторгом и завистью мальчик посматривает на небольшой, и тонко изукрашенный перламутром саз в покоях господина. По лицу было видно, как хочется пареньку до него дотронуться хотя бы пальцем, хотя бы на минутку, услышать нежный голос струн… но инструмент, подаренный Фейрану еще наставником, оставался лишь украшением и молчал. Неизвестно откуда, Хамид раздобыл где-то другой, поплоше, с облупившимся лаком и провисшими струнами, сунув его в одно прекрасное утро в руки мальчишке. Айсен сам онемел от такого подарка. Судя по всему, больше ничего в жизни ему для счастья не надо было.
Честно сказать, инструмент оставлял желать лучшего, но зато он был, а привычки привередничать у юноши не имелось никогда, и уж всяко не могло сохраниться после пережитого ада.
Айсен долго мучился, пытаясь его настроить, но тембр все равно не выходил каким следует, и звонкий звук оставался немного надтреснутым. Хамид слушал его и думал, что и саз и музыкант - как нельзя больше подходят друг другу. У обоих прежние владельцы не отличались бережностью в обращении, оставив раны, которые не исправишь так просто.
Айсен играл часто и подолгу, пробуя мелодии то так, то эдак. Прежний привычный саз, оставшийся в школе, имел шесть струн, а у этого было десять, и поначалу он часто забывался и ошибался, какие из струн здесь для основной темы, а которые для созвучий и фона. Раньше саз казался юноше куда легче тара, на котором он тоже умел играть, но подстраиваться под новый инструмент оказалось еще сложнее. Да и пальцы слушались пока плохо, быстро уставали от плектра.
Как и раньше, музыка была его сокровищем, драгоценностью, которую никто не мог отнять. Как бы потом не брали его тело, его музыку взять они не могли! Можно заставить сделать хоть десяток минетов подряд и самому садиться на член очередного незнакомца с довольным масленым взглядом, сжимаясь и разжимаясь внутри, чтобы тот получил удовольствие изысканнее и острее… можно! Но песня либо есть, либо нет, она приходит не по приказу и не из страха.
Он играл, надеясь, что от упорных тренировок к пальцам вернется былая ловкость. И просто играл, забывая обо всем, раскрываясь в мелодии всем тем, что у свободных называется душой, и в чем еще ему было отказано…
Последний аккорд рассыпался золотыми искрами в тягучей тишине полдня, Айсен открыл глаза и вздрогнул, увидев прямо перед собой господина, внимательно его разглядывающего. Мальчик мгновенно оказался на коленях:
