Ну вот, наболтала тебе всякой всячины и душеньку отвела, а то встреча с Сеней так взволновала меня — даже сон пропал. А сейчас лягу и усну.
Спокойной ночи! Поцелуй маму. Обо мне не беспокойтесь. За Сеню замуж не выйду и ничего не сделаю очертя голову…»
Глава четырнадцатая
Чуть светало, когда Ольга услышала настойчивый гудок под окном, торопливо оделась и вышла.
В саду щебетали птицы. За воротами в белесом сумраке стоял возле машины Каратаев, дымил папиросой. Каратаев привык вставать рано и пребывал, по-видимому, в бодром настроении.
— Доброе утро, как самочувствие? Да вы, извиняюсь, что-то немножко бледны! — забеспокоился он, глядя на Ольгу.
— Просто не выспалась, — отвечала она. — И потом, на рассвете у всех лица какие-то мертвые. — Не докладывать же этому старому любезному туркмену, как затянулся вчера ее визит к Завьялову и как полуночничала она, исповедовалась в письме отцу.
— В общем, устраивайтесь удобней. Я захватил новую кошму, можете даже прилечь, а я тут, впереди. — Он заботливо расстелил кошму на заднем сиденье, подтянул повыше ее край и помог девушке сесть. — Ну-с, как в санях? — спросил он, усаживаясь рядом с шофером.
— Отлично. Я так сладко засну! — притворно закрывая глаза, ответила Ольга.
— На здоровье. Трогай, Ашир.
Машина дрогнула и покатилась по безлюдным улицам. Город казался почти нежилым, призрачным в мутно-сером свете, и только издали, от вокзала, доносились гудки тепловозов и лязг буферов — отголоски особой, неугомонной жизни, которые резче подчеркивали пустоту и безжизненность окружающего.
Убаюканная плавным покачиванием, Ольга действительно заснула, да и Каратаев дремал. Уже далеко за городом, когда на разбитом шоссе сильно подбросило, Каратаев вскинул голову и, косясь на шофера, сказал:
— Нельзя ли осторожней!
— А ухабы-то… как по волнам, — мигом оправдался Ашир. — Только жаль, вас разбудил, девушка.
— Ну, подумаешь! — весело откликнулась Ольга и часто заморгала, точно стряхивая с ресниц остатки сна. Беспечно оттолкнув край кошмы, свалившейся ей на колени, она высунулась за борт и глядела на степь, негромко приговаривая: — Смотрите, какой восход! А воздух!
Справа от них торжественно вставало огромное солнце. Над вспаханным полем звенели жаворонки.
— Да, недурно. Зря не взяли ружья: сизоворонка тут должна попадаться, а ближе к пескам — красавчик… Вон, вон — пара уток, видите, волокутся к каналу. Эх!.. — посожалел Каратаев, но вскоре забыл о пернатых и предался другой страсти. — Каждый день мы видим солнце, и все-таки оно нам кажется чудом, — заговорил он, глядя на восток. — А вот ведь тоже чудо! — В лучах солнца, среди беспорядочных развалин и осыпавшихся стен одиноко возвышалось здание, увенчанное куполом. — Полюбуйтесь: мавзолей Санджара. Великий Сельджук строил его для себя, по собственному плану, и в 1157 году чин чином был положен под куполом. Мертвый город Мерв, древняя столица мусульманского мира: богатство, ремесла, шумная торговля. Потом Тули-хан, сын Чингиза, за день перебил больше миллиона жителей. Кажется, февраль 1223 года… Потом Тимур, и Надир-шах — с той стороны… Когда завоеватель разрушит плотину, все зарастает колючкой, пыль покрывает целый край. История!.. Мы тоже недалеко отсюда дрались с басмачами… Ох и схватки бывали! — вспомнил Каратаев свою молодость. — Сейчас подумать страшно, а тогда не испытывали страха, с легким сердцем гуляли по степи. Кровь лилась не ради грабежа, а во имя великой цели… Смотрите, как Санджар освещен! — опять указал Каратаев. — Герой, воин на поле битвы! Все повержено, один остался, отстоял свою жизнь и задумался… Завидую историкам, честное слово. Наука всех наук.
— Верно, — глядя на мавзолей, согласилась Ольга. — А я завидую тем, кто сам историю делает. Вот вы…
— Да что я. Когда же и какую историю делал?
— А когда отстаивали советскую власть.
— Не я один…
— А история и не делается одним человеком.
В ответ Каратаев лишь замотал головой. Мысль, высказанная девушкой, была слишком проста, ничего особенного, но он чувствовал ее правду.
Санджар остался позади. Кончились давно уже редевшие рощицы шелковичных деревьев. Кое-где земля еще пестрела, вспыхивала кострами ремерий, похожих на маки. По низинкам над изумрудной осокой гордо возвышались эремурусы. И чаще замелькали палевые лысины такыров.
— А тюльпаны-то! Можно на минуточку? — попросила Ольга. Шофер притормозил, она вышла из машины, вдохнула полной грудью чистый сухой воздух. — Ой как жалко губить тюльпаны! И все-таки надо нарвать ребятам. У них там одни ящерицы да черепахи…
И мужчины выбрались на траву, закурили. Время от времени оба поглядывали на Ольгу. Она нарвала огромный букет тюльпанов, метелок, голубых «лисьих хвостов» и еще каких-то неведомых ей трав и цветов. Поехали дальше. Впереди над плоской равниной стали вырастать и горбиться барханы. Попадались еще кустики полыни, верблюжьей колючки. Но вскоре машина тяжело заколесила в песках, подернутых зыбью, как озеро при свежем ветре.
Три месяца назад, когда Ольга впервые увидела нагромождение голых холмов, ее охватила жуть, как будто она попала в то первозданное бытие, о котором можно прочесть в библии. Потом, присмотревшись, нашла даже особую прелесть в суровом обличье этой земли.
— Ящерицы да черепахи… Признайтесь: скучаете по своим местам, когда этак вот в глазах рябит? — с запозданием вспомнил Каратаев слова девушки и показал на песок.
— Еще как скучаю! — Ольга точно ожидала его вопроса. — Знаете, я и в Москве думаю о нашем сибирском лесе, где мы жили, когда я была маленькой; а здесь и подавно. Иной раз плакать хочется.
— Понятно, — согласился Каратаев и, должно быть, не совсем кстати ввернул: — Леса — краса; зато, как это у вас у русских: «без леса жить ясней»?
— Так в шутку только скажут, — возразила Ольга. — Я вот привыкаю, многое мне нравится, по- честному, но погляжу — ни гривки, ни долинки, ни-че-го! Не на чем глазу задержаться.
— Не согласен. Имейте в виду: ровная, четкая линия горизонта умиротворяет, располагает к покою, глубокому созерцанию. — Вероятно от нечего делать, Каратаева тянуло к легкому философствованию, и сам он, пожалуй, не придавал сколько-нибудь серьезного значения собственным словам.
— Ну вас, вы софист. Со-зер-ца-ние! — передразнила Ольга. — Для созерцания нужна перспектива, богатство линий, чтоб они пересекались, — иначе где же у вас движение, гармония, совершенство?
— Я софист, согласен, — великолепно держался Каратаев. — Согласен — движение. Но возьмите хотя бы простое, обыкновенное дерево, милое вашему сердцу. Ведь дереву вовсе не требуется движения; и не двигаясь с места, оно достигает совершенства.
— Ой, вы трижды софист, неисправимый софист! Да вы, может, нарочно со мной так говорите? — высказала подозрение Ольга. Она с умилением глядела на цветы, лежавшие у нее на коленях, и цветы ей казались уже чудом, яркой приметой жизни, которая осталась где-то позади.
— Я нарочно? Зачем же. Знаете, спорить с вами весело, а оглянешься вокруг — опять буруны, сплошные буруны песка. Вот пишут, мы победили природу, а как победишь ее, когда этому скопищу бродячих бурунов конца и края не видно, тянутся до самого Каспия. Крепко еще она держит человека в своих руках. А ветер подует — какой ералаш поднимается! Вы не испытывали такого?
— Нет, в настоящую бурю не попадала, но мне рассказывали. Кажется, даже страшнее нашей пурги. И все-таки понемногу ведь покоряем пустыню, правда? И она еще плохо изучена.
— Э, оставим лавры окончательной победы нашим потомкам! — засмеялся Каратаев. — А то мы о них
