— Вот именно мировые, Арсений Ильич! — запальчиво и меняясь в лице, подхватил Мурадов и врасплох повеличал Завьялова. Это не только нарушало такт, но и смахивало на вызов. Интимность завьяловской речи, покровительственный тон бесили Тагана, и он поддался чувству. Однако, занятый собой, Завьялов не заметил, что новый знакомый называет его по имени-отчеству. Он все же не упускал нити разговора и у самого ресторана спросил:
— Как же, простите за назойливость, как они выглядят, ваши мировые проблемы?
— Это слишком серьезно. Для взрослых людей, как мы с вами, было бы легкомысленно так вот, в дверях ресторана, жонглировать сложными понятиями. — Мурадов разбойно сверкнул глазами и почувствовал прилив уверенности. — Мы с вами не успеем даже шашлык порядочный съесть, а влезать в такие дебри… — Он показал на висячие часы, затем, отдернув рукав модной рубахи, взглянул на свои. А Завьялов шагнул к нему, тронул за плечо.
— Болтаем как пьяные. То ли мы оба пресмешные чудаки, то ли обстоятельства… мои. — Последние слова нечаянно вырвались и не предназначались собеседнику, но тот словно ждал их и сразу откликнулся.
— Обстоятельства, правильно… обстоятельства! А насчет проблем — давайте все-таки шутя и закончим, — добавил он, — у нас нет ни времени, ни причины затевать дискуссии.
— Стоп, стоп! Как же — шутя? Прошу прощенья…
— Ну слушайте: допустим, я заклинатель рек, родников и колодцев. Я природе хочу диктовать законы: в одну руку беру дожди, в другую — реки, родники…
— Да ну вас совсем! — развеселился и часто заморгал Завьялов. — Будь я проклят, по стопке коньяку, Мурадов! — предложил он решительно.
— Не могу, — наотрез отказался Таган и подал Завьялову руку. Тот молодецки хлопнул ладонью по ладони, и каждый остался со своими обстоятельствами.
Безобидная внешне, встреча оказалась нелегкой для Тагана и не сняла напряжения. С не меньшей, чем до встречи, сумятицей в душе он и отправился к брату.
Потряхивая чубом на ходу, Таган в мыслях стал завидовать тем, у кого молодость давно миновала. Вот кому благодать. Старичье наверняка сохраняет смутные, притом лишь светлые образы собственной молодости. А он… он сейчас мог бы заорать во всю глотку: нет, почтеннейшие, вы забывчивы, и вы обмануты отдаленностью! Невдомек вам, как человека может с утра до ночи преследовать собственная молодость.
В ложности ожиданий своих он убедился окончательно, и теперь было понятно, отчего ему предпочли Завьялова. Завьялов, если по чести судить, достойный парень. Любой другой с ним рядом — как вот эти тени, мельтешащие на занавеске.
Загадкой оставалось одно: почему в глазах и голосе Ольги было столько нежности, когда сидели на холме? Ведь это не померещилось. Забавляться бабьей игрой, когда любишь другого? Или он преувеличивает ее совершенства и в ней нет той чистоты, которой сияла тогда сидевшая с ними Айнабат?
Глава семнадцатая
Так или иначе, дела у русского парня неплохи. Друзья детства наверное сейчас лобызаются на перроне, и у них там полный порядок. В сердце снова поднималась неприязнь к Ольге, и Таган опять с добрым чувством начинал думать об Айнабат. Конечно же, друг его детства — вот кто не стал бы играть и притворяться. Он, Таган, встретил сегодня ее в поле, когда ехал сюда. Поравнявшись с ней, остановил машину, девушка покраснела, подошла к нему и — самое забавное — стала подшучивать над его щегольством. Голос ее звенел как у чибиса, и, ясная, свежая, Айнабат выглядела столь неотразимо, что Таган, пожалуй, впервые так остро почувствовал очарование милой спутницы его детских лет. И в ту минуту он представил себе счастливца, кто назовет ее своей женой.
А теперь один, сидя в комнате брата и хватаясь за все, что могло бы унять боль, снова твердил себе: «Вот кто будет чудесной, верной подругой. Пусть не так образованна, как иные прочие, но умна, живо интересуется всем. А поступит в университет — и станет такой, что только держись!»
Приятно думать о ней, но ведь с Айнабат не может быть иных отношений, кроме тех, какие существовали в их семейном кругу. Не о ней, в сущности, мечтал бедняга, подавленный отчаянием. Сам того не подозревая, он смотрел на нее словно бы чужими глазами. Но чем более сосредоточивался он на мыслях об Айнабат, тем дальше отходила и не так уж мучила Ольга.
За этими размышлениями и застали его шумно ворвавшиеся в комнату Меред Мурадов и Лева Костромской.
— Ты здесь? Не удрал? А мы бежали!.. — Меред сорвал со стены полотенце, вытер вспотевшее лицо и обнял брата, шагнувшего к нему навстречу.
Младший был похож на старшего, но ниже ростом, отчего выглядел плотней и шире. Лев Григорьевич Костромской оказался рыжим остроносым мальчиком лет семнадцати (как выяснилось в дальнейшем, ему было за двадцать). Синеглазый и подвижный, Костромской чем-то привлекал к себе, с Мередом они беззаветно дружили.
— Наконец-то! — продолжал радоваться Меред. — У Завьялова был?
— Угу. Он поможет…
— «Поможет», а чего невеселый сидишь? И даже чая нет на столе!
— Уж эта наша хозяюшка! — вставил Костромской. — Ее надо обнять да сломать два ребра, тогда она догадается, что к ней неравнодушны. Впрочем, для столичных товарищей мы кое-что кроме чая заготовили.
— А «столичная» есть? — спросил Таган. Младший пристально посмотрел на брата: с ним что-то неладное.
— «Столичной» нет. Есть вот… — Меред вытащил из холодильника бутылку ереванского коньяку с козерогом на этикетке. — Устраивает?
— Вполне.
— А хочешь — тербаш, шампанское по-лу-су-хое… — проскандировал Меред, вынимая, как фокусник, из холодильника бутылку за бутылкой и ставя их на стол, под торжествующим взглядом своего помощника.
— Пьяницы горькие, да вы с ума сошли? — напустился Таган на железнодорожников.
— Виноват! Прошу без паники, товарищ начальник! — сказал Костромской и стал откупоривать бутылки. Он в самом деле был еще очень молод.
Брат вышел из комнаты. Может быть, впервые в жизни Тагану действительно хотелось захмелеть, забыться и рассказать этим ребятам о своей «вдребезги разбитой» любви.
— Слушай, может, есть желание пригласить кого-нибудь? — спросил брат, входя со скатертью в руках. — Не стесняйся, такси за углом.
— У меня никого нет, — сурово взглянув на брата, ответил Таган. — И не стели скатерть: по- холостяцки так по-холостяцки, к чему лоск наводить.
— Верно, ну ее. Подумаешь, ханы-паны! — Костромской кинул скатерть на диван. Закуски задержались в соседней комнате, и Лева взялся развлекать Тагана. Поинтересовался для начала:
— Чем, собственно, вы заняты? Мередка толковал мне, да я ни бельмеса не понял. Божий мир, что ли, перекраиваете? Как выглядит эта портняжная работа?
— Ох, избавьте. Не охота об этом. Давайте без… перекройки мира и без тепловозов!
— Ви-но-ват! — точно дирижер, взмахнул руками Лева, и руки у него оказались совсем незагорелыми, тонкими и веснушчатыми. — Обыкновенных тепловозов не надо — согласен, но таким зверем, как у нас с Мередкой, пренебречь не имеете права. Сейчас нас вызывали, думаете — зачем? Специальное задание. На Мургабской ветке затор. В принципе заторы, пробки на транспорте — варварство, давно отошедшее в область предания. Но на Мургабской, к вашему сведению, плывуны…
— Слышал… Как раз это по моей части. И вы, значит, туда, на Мургабскую? Ясно. А не слыхали,
