— Ты любишь Айнабат?
— А ты удивляешься?
— И она тебя?
— Могу сказать: да. Любит! — с неотразимой уверенностью ответил Меред.
— Ну так выпьем за твое счастье! — Таган жадно глотнул, отклонился от стола и вдруг засмеялся, поражая брата странной своей непоследовательностью. — Бывает… Она так хитра на выдумки, жизнь!
Мереду показалось сперва, что это вино действует на брата; потом он заподозрил, что брат смеется над его признанием. Справившись наконец, со своей расслабленностью, Таган объяснил:
— Да я не над тобой, над собой смеюсь. — И пообещал рассказать Мереду все в день его свадьбы. Так и быть, уж повеселит их с Айнабат.
— Нет, сейчас! — настаивал Меред. — А то буду гадать, голову ломать.
И Таган, не щадя себя, рассказал, как он, окончательно разуверившись в Ольге, стал подумывать об Айнабат. Между прочим, девушка очень и очень симпатична ему, но, разумеется, даже мало-мальски серьезного разговора у них не было. Именно вчера и сегодня, «назло всему миру и в первую очередь, конечно, Ольге», культивировал он мысль о своих «кровных туркменках». Он признался во всем с такой чистосердечностью и с таким юмором, что теперь от души захохотал Меред.
— Ишь ты, подбирался! — Он шутя замахнулся на брата расписной деревянной ложкой.
— Да, хотел поймать двух туртушек. Не успел шапку снять, а они уж у кого-то за пазухой. Одно утешение: «Бедный молодец честью богат». Ни тебе, ни Завьялову я ножки не подставлю. Хоть убейте, совесть чиста перед вами.
— О, добрейший мусульманин! — поддразнил еще Меред. — Со мной и правда тягаться не стоит, а его-то на твоем месте я сковырнул бы.
Таган не отвечал и вдруг засобирался ехать; но, в сущности, спешить ему было некуда, и шашлык, оказалось, давно поспел.
Лишь часа через полтора они вышли на улицу. Солнце село. Дома и деревья окутывались сизым сумраком.
Неторопливо шагали братья по старому тротуару. Меред острил, рассказывал забавное про Левку и про себя самого. Таган слушал и чувствовал, что медленно обретает прежнее равновесие.
Повернули за угол, на многолюдную улицу, залитую светом, и Таган увидел Каратаева. В темном костюме, в шляпе, он чинно шествовал с супругой. Хотелось уклониться от встречи, — может быть, Каратаев и не заметил его; но нет, заметил и, приветственно потрясая рукой, крикнул:
— Здравствуй, Таган-джан! А я только что от Скобелева. С ним условились на вторник. И — пока не забыл: Лугина просила передать большой-большой привет! — Он проплыл дальше, торопясь к началу сеанса в кино.
— Ничего не понимаю! — Таган вспыхнул как красная девица и остановился. — Или весь мир рехнулся, или же я спятил и нет мне места в этом прекрасном мире…
— Бестолковый ты парень. Видишь, я говорил — ни черта она его не любит! Может, вернемся, выпьем за твое счастье? — тормошил его Меред.
Глава восемнадцатая
Каратаев проснулся в отменном настроении, накинул халат и выглянул на веранду, где жена готовила завтрак.
Обычно он бродил с полчаса по дорожкам, дыша утренним воздухом и любуясь тем, как разрастается виноградник, провожал в школу сына и дочь, а потом уже завтракал. Сейчас Каратаев быстро переоделся, съел яичницу, взял портфель и пошел в водхоз.
Вчерашняя поездка взбодрила его, Каратаев чувствовал прилив сил и был полон самых благих намерений. Первым долгом разогнать канцелярскую скуку и добиться, чтоб все работали с душой. Ведь стыдно же. Болтаем «мы призваны» — и тонем в бумажках. Вот без промедления собрать бы сотрудников и сказать: шесть лет уже как хлынула к нам Аму-Дарья, а мы все еще раскачиваемся… Впрочем, надо сначала с Иванютой и парторгом, а в конце дня собрать…
С улицы он увидел в окно: служащие почему-то толпились у стола, за которым сидел бухгалтер и читал вслух газету. Уж не нота ли какая?
Но когда он вошел в прокуренную комбату, все оказались на своих местах и делали вид, что усердно занимаются работой. Сидят как сычи… Чего-то испугались, даже Иванюта… Странно! И уборщица, вытиравшая пыль в кабинете, с испугом шмыгнула за дверь. Это совсем уж удивило: Каратаев никогда не был таким начальником, при виде которого у подчиненных вытягиваются лица и появляется желание улизнуть. Наоборот, отношения с подчиненными у него самые товарищеские.
Он сел в кресло и взял лежавшую на столе пачку свежих газет. Развернул «Правду» — ни ноты, ни постановления правительства, ни забористого фельетона. И в «Туркменской искре» ничего особенного. В местной газете попалась на глаза статья, подписанная «Т. Мурадов». Выше подписи, в тексте мелькнуло «Каратаев», и он прочитал: «К сожалению, таким энергичным руководителям, как Аннадурды Мергенов, водхоз плохой помощник. А Каратаев, который еще недавно, и вполне справедливо, считался лучшим специалистом, не понимает всей сложности проблем современного орошения, отстает от жизни…» Кровь бросилась в голову, перехватило дыхание, и он не мог уже читать, отшвырнул газету.
«Какой негодяй! Да как он смеет меня позорить? Разве я могу оставаться тут? Уже наверное весь город гогочет. И детей в школе высмеивают: „Отец-то ваш! Отстает!“ Ну и скотина… И редактор этот, Кутлыев, беспринципная тварь! Сам же дифирамбы мне пел; жена говорит, вчера звонил, и вдруг — на тебе, в грязь втаптывает».
Ярость у Каратаева смешалась с обидой, горькой до слез. О нем часто писали в газетах, особенно в прошлые годы, писали с похвалой, и только сегодня впервые хлестнули, несправедливо и нагло. Он схватил блокнот, вырвал лист и одним духом написал заявление. Пусть немедля освободят его от занимаемой должности. К чертям! Управляйте сами как хотите, а он уедет в родное село, станет простым мирабом…
С пачкой бумаг вошла секретарша. Каратаев посмотрел на нее как на лютого врага и сухо спросил:
— Ашир здесь?
— Да, во дворе.
— Скажите, чтоб подал машину. А бумажки, пожалуйста, все отдайте Иванюте.
— Есть срочные. Он велел вам передать.
— Ничего. Верните ему. И скажите Аширу.
Секретарша вздохнула и вышла. Каратаев дрожащими руками вчетверо сложил листок, сунул в боковой карман, в другой карман втиснул газету с пасквилем; не глядя ни на кого, проследовал к выходу и, не сдержавшись, даже хлопнул дверью.
Тотчас же из ворот выехал Ашир. Каратаев сел в машину и поехал в райком. Всю дорогу сидел рядом с шофером неподвижно, как истукан, и не глядел наружу. Казалось, все прохожие говорят только о нем, смеются над ним, и он чувствовал к ним жгучую ненависть.
Взбежал по лестнице на второй этаж и направился к Назарову со страхом: а ну как тот занят и придется ждать в приемной, среди народа, которого вовсе не хотелось видеть. Но Каратаеву повезло. В приемной одна Гульнар, примостившись у окна, печатала на машинке.
— Хозяин у себя? — Обычно он был ласков с Гульнар, а сегодня и поздороваться забыл. Его впустили без задержки. Назаров что-то писал, склонившись над столом. Подняв голову, спокойно сказал:
— Здравствуй. Защелкни там дверь и садись, а я сейчас, чтоб мысль не потерять… — Он дописал, взглянул на Каратаева, и чуть заметная усмешка пробежала по лицу. — Ну ты, конечно, готов растерзать Мурадова, ученика своего, врага своего? Напрасно! Уверяю: ученик с радостью похвалил бы учителя, да не за что хвалить, вот беда. Я разделяю его мысли. Целиком. Понимаешь: я, старый твой друг! Уж в моей-то дружбе, надеюсь, не сомневаешься? Или тоже усомнился и меня готов записать во враги?
