уголовники затаили лютую злобу на «красных» и откровенно угрожали всех перерезать. Они избивали политических при каждом удобном случае, но и сами боялись ходить в одиночку.
Не заметив ничего подозрительного, Назимов вошел в барак и спросил у первого встречного заключенного:
— Где можно найти фризера?
— Наверху, — скелетной рукой узник указал на лестницу, ведущую на второй этаж.
Держась за перила, Назимов поднимался по лестнице. Сердце вдруг учащенно забилось, в ушах зашумело. Проклятая слабость! Вдруг Назимов пораженно остановился. Откуда-то изнутри ясно и отчетливо доносилась печальная татарская песня:
В тяжелой неволе — йог собственного бессилия и от ненависти к врагу, иногда из благодарности к друзьям, сделавшим ему добро, — Баки не раз хотелось плакать. Он всегда сдерживал себя. Но на этот раз обжигающие слезы, точно капли расплавленного металла, покатились из его глаз, медленно стекали по худым, впалым щекам. «Родина моя!.. — повторял он про себя. — Милая родина!..»
Было ли продолжение этой чудесной песни, Назимов не знал. Сабир повторял одни и те же строки. Возможно, он сам складывал песню и еще не нашел конца.
Назимов переборол свои чувства, рукавом смахнул слезы и, держась рукой за сердце, медленно продолжал подниматься. А навстречу ему все отчетливее доносилось:
…родина, ты далека…
Сабир в умывальной комнате стирал свои «салфетки». Он быстро обернулся на шаркающие звуки шагов и, увидев Назимова, радостно просиял, шагнул к нему:
— Баки абы, выздоровели? — По привычке своих соотечественников он протянул обе руки, чтобы поздороваться. — Как вы похудели, однако!..
— Здравствуй, Сабир, — ответил Назимов. — Я хоть и больной, но пришел, а ты…
— Не сердись, Баки абы «Я ведь подневольный человек…
— Значит, готов примириться с неволей? — упрекнул Назимов.
— Скажете тоже, Баки абы! Горбатого могила исправит. А я для этих извергов горбатый! — глаза Сабира блеснули гневом.
Назимов улыбнулся. Оглянувшись по сторонам, спросил:
— Ну, как дела? Чем занимаешься?
— Вью веревки из песка и подвешиваю озеро к небесам — больше мне заниматься нечем, — обидчиво ответил Сабир.
Назимов взял его за локоть:
— Не надо сердиться, Сабир.
— Так ведь обидно же слышать от вас такое, Баки абы!
— В Бухенвальде, Сабир, иной раз и не такое случается говорить. Не будем обращать внимания… Скажи, ты часто поешь?
— А почему не петь? Я не из тех, кто труса празднует. И скучать не люблю. Мы тут концертик однажды устроили. Ну я и спел. С тех пор пристрастился. Жаль — гармошки нет. Растянул бы сейчас мехи… Эх, чего там! Давайте побрею, вон как обросли.
Сабир усадил его на табуретку, намылил лицо, принялся за работу.
— Есть ли добрые вести, Баки абы? — спрашивал он, быстро орудуя бритвой. — У нас тут стишок один ходит по рукам. Кто написал, не знаю, но слова, скажу вам, за сердце хватают. Вот послушайте…
Солнце свободы восходит над нами!..
Каково? Солнце свободы! Значит, наше солнце. Ай, до чего хорошо! Может, недолго осталось нам томиться здесь?
— Думаю, что недолго, Сабир. — И Назимов передал парню последнюю сводку Совинформбюро.
— О-о, да это и впрямь солнце восходит! — восторгался Сабир.
— Ты поосторожнее, — предупредил Назимов. Помолчав, внезапно спросил: — Сабир, ты знаешь Поцелуйкина? Что он представляет собой?
— Поганая душонка, Баки абы! — не задумываясь ответил Сабир. — Мы тут ему однажды «темную» учинили. Знаете, как это делается; накрыли одеялом и отдубасили как следует. После этого он немного притих.
— За что? — все больше тревожился Назимов.
— За всякие ложные слухи. За то, чтобы не уговаривал к Гитлеру в армию записываться.
— А зачем ты послал его ко мне, когда я болел? — Я?! — удивился Сабир. — Да я, Баки абы, если хотите знать, и разговаривать не желаю с таким, как он.
Назимов закусил губу, в упор посмотрел на Сабира. Нет, этот парень не лжет. Глаз не прячет. Выходит… Что же делать теперь?
— Сабир, — с усилием проговорил он, — ты умеешь держать свое слово?
— Смотря перед кем, Баки абы. Вам, например, не совру.
— Тогда обещай мне не сводить глаз с этого Поцелуйкина. И в случае чего…
— Понятно, Баки абы. Можете не беспокоиться. У нас ребята есть надежные.
Кончив бритье, Сабир убирал свои инструменты. Вид у него был озабоченный.
К себе в барак Назимов вернулся расстроенный. Только он появился в дверях, как к нему подошел один из французов, сказал на ломаном немецком языке:
— Вас хотел бы повидать мсье Пьер де Мюрвиль.
Еще с утра Назимов через связного вызвал Толстого и ждал его с минуты на минуту. А тут приходится отвлекаться.
— Мсье де Мюрвиль хочет сказать вам что-то очень важное, — подчеркнул француз, видя, что Назимов не трогается с места.
Назимов даже вздрогнул. Сегодня тревоги возникают одна за другой. Что же?.. Надо идти.
Старик де Мюрвиль совсем расхворался. Он кутался в свой плед и никак не мог согреться.
— Борис, — слабым голосом заговорил он. — Я уже давно собирался сказать вам кое-что. Теперь настало время. Не знаю, долго ли протяну. Вот к вам ходит этот остроносый уборщик барака… Этот Поцелуйкин, — с трудом выговорил он.
— Ну? — нетерпеливо спросил Баки.
— Я ведь встречал этого человека. Несомненно встречал! И не где-нибудь, а в Париже.
— Вы ошибаетесь, — возразил Баки, — ведь Поцелуйкин русский.
— Ну и что же. В Париже тоже есть русские, Борис, — многозначительно проговорил старик. — Некоторые живут там с тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Назимов изменился в лице.
— Понимаю. Благодарю вас, — тихо сказал он. — Я буду иметь это в виду.
Возвратившись на свою половину барака, Назимов нашел там Николая Толстого.
«Пора вам сбросить эти украшения»
«Политический центр», назначив Назимова командиром «Деревянной» бригады, потребовал от него ускорить организационную работу и вербовку кадров. Всего не удержишь в голове — и у Назимова появились записи, кое-какие документы. Подобно большинству строевых командиров, Баки органически не
