— Хи-хи… Вы уж скажете… — тоненько засмеялся Поцелуйкин. — Я ведь не военный человек, в таких тонкостях не разбираюсь. Всю жизнь на счетах щелкал. — Он снова оглянулся. — Как бы там ни было, только плохи дела у фашистов…
— Что-о?! — заорал Назимов. — Ты тут какую-то агитацию разводишь. А ну пошли к штубендинсту. У тебя, я вижу, спина чешется. Пусть попарят розгами.
Не ожидавший такого оборота, Поцелуйкин побледнел, стал заикаться:
— Ты того, не ори… Я ведь так… Не очумел еще… Э-э-э… Да ты что, русскую душу хочешь загубить?..
— Пошли, пошли! — тянул его за рукав Назимов. — Там проверят, какой ты русский. Тут кое-кто тебя и в Париже видел.
Выведя Поцелуйкина за порог, Назимов изо всех сил пнул его в зад и захлопнул дверь.
Поднявшись с четверенек, Поцелуйкин испуганно посмотрел на дверь и вдруг припустился бежать. «Говорит, в Париже… Не дай бог! Нет, нет… Если в блоке узнают, что я эмигрант…»
Отдышавшись и пересилив испуг, Поцелуйкин принялся ругать себя последними словами: «Чего перетрусил? Что он может сделать?» Но потом снова впал в сомнения: «Нет, с этим монголом (так он называл Назимова) нельзя шутить. Он не так глуп. Неплохо бы проучить его».
Ночью Поцелуйкин сквозь сон услышал, как из их барака осторожно, стараясь не шуметь, один за другим выходили люди и почему-то долго не возвращались. Он долго ворочался с боку на бок, но так и не дождался, когда они вернулись: сон опять одолел его.
Утром ему бросились в глаза распухшие губы фризера.
— Кто это тебя разукрасил? — с безразличным видом спросил он Сабира.
— От Дубины досталось, — нехотя ответил Сабир и поспешил отойти.
— Хи-хи… Дубина… — рассыпался мелким смешком Поцелуйкин. — Но я-то не совсем дубина! Кое-что и сообразить могу.
Он все же пронюхал, что ночью кто-то бил уголовников. Эта новость совершенно лишила его покоя. Он не находил себе места. «Организация… Ей-ей, организация! Одиночки на такое никогда не рискнут».
Есть поговорка: коль собака не напакостит, у нее нутро заржавеет. Поцелуйкин все же не выдержал… Разве можно упустить такой случаи. Пусть рискованно! Пусть не все еще ясно! Промедлишь — совсем останешься на бобах. Он забился в укромный уголок и принялся строчить свой первый донос.
Подпольщики, которым было поручено следить за Поцелуйкиным, еще днем обратили внимание, что он чем-то сильно возбужден. Ночью они осмотрели его одежду. В кармане был обнаружен длинный список фамилий и донос.
Утром Поцелуйкин вскочил с нар, поспешно оделся и, не дожидаясь поверки, быстрым шагом направился в комендатуру. Когда он пересекал апельплац, его остановили лагершуцы, спросили, куда он идет. Поцелуйкин забормотал что-то невнятное. Тогда один из лагершуцев схватил его за шиворот, негромко, но раздельно произнес:
— Ты вор!
По неписаному лагерному закону вор подлежал смерти. Поцелуйкин ужасно побледнел.
— Нет, нет. Я ничего не крал…
Но ему не дали говорить. Схватили с обеих сторон под руки, привели обратно в сорок четвертый блок, затолкали в умывальную комнату. Один из лагершуцев вытащил из его кармана бумагу:
— Что это такое?
На лбу Поцелуйкина выступил холодный пот. Но он быстро овладел собой, нагло ответил:
— Сами не видите? Какой же я вор? Не мешайте мне работать. Я на вас пожалуюсь господину начальнику лагеря…
В это время открылась дверь, в умывальню вошли несколько человек русских заключенных. Поцелуйкин осекся на полуслове. Это тебе не лагершуцы!
Трое из вошедших шагнули вперед. Другие остались у двери. Лагершуц передал одному из троих отобранную у Поцелуйкина бумагу.
Все трое пробежали глазами донос, список. Тот, что стоял в середине, — он был выше других, на лице у него шрам, — сурово сказал:
— Слушайте, Поцелуйкин! Вы стоите перед советским судом.
— Что, что? — встрепенулся шпик. — Как вы сказали?
— И обвиняетесь в самом тяжком преступлении, — продолжал человек со шрамом. — А именно: в предательстве. Вина ваша доказана изъятым у вас доносом и списком преданных. Оба документа вы написали собственноручно. Что можете сказать суду? Признаёте себя виновным?
— Нет, нет! — сразу закричал смертельно перепуганный Поцелуйкин. — Я не виноват… Я, ей-богу, ребята… Да что вы… Как это можно?
— Кто написал? — лагерник со шрамом протянул ему бумагу. — С какой целью писали?
Поцелуйкин руками зажал голову.
— Меня заставили!.. Не по своей воле, братцы. В бункер вызывали… Сам начальник лагеря…
— Назовите других предателей!
— Да что вы, откуда мне знать… Ребята, братцы, я же русский… У меня дома жена, дети малые…
— А дом-то где?
— В колхозе, братцы!
— А не в Париже?
Поцелуйкин сделал такое движение, словно готов был прошибить головой каменную стену. Глаза его округлились, он безумно озирался по сторонам. Судьи, суровые и неумолимые, стояли перед ним с плотно сжатыми губами, с холодно устремленными глазами.
— Назовите других предателей! — повторил старший судья.
— Назову, назову! — поспешно согласился Поцелуйкин. — Задонов из детского барака, Назимов — из сорок второго, Сабир — из сорок четвертого…
Судьи переглянулись. Еще раз посмотрели в список. Названные Поцелуйкиным фамилии стояли чуть ли не первыми.
— Зачем вы обманываете суд? — жестко сказал человек со шрамом. — Как же они могут быть предателями, если вы сами доносите о них начальнику лагеря?
Лицо Поцелуйкина окаменело. Должно быть, он уже плохо соображал, о чем говорил.
— А этой науке где научились? — спросил один из судей и показал на свое горло. — Помните яблочко?.. Во Франции служили в полиции?
— Нет, нет! Я в полиции никогда не служил. Мне приходилось выступать только свидетелем…
Поцелуйкин грохнулся на пол и, ползая на коленях с вытянутыми дрожащими руками, просил пощадить. Его громкие возгласы могли привлечь внимание. Мог неожиданно нагрянуть блокфюрер. Члены суда переглянулись, каждый кивнул головой. Это означало, что суд совещался и вынес приговор.
— Именем советской власти, — раздельно говорил судья, — вы приговариваетесь к уничтожению, как презренный предатель! Приговор окончательный…
Через пять минут Поцелуйкина уже не было в живых. Его труп бросили в вагонетку и отправили в мертвецкую при крематории. Врач констатировал смерть от удушья при тяжелом воспалении легких.
…Делать даже невозможное
Симагин читал только что выпущенную подпольную газету. Она была написана от руки на листочках немецкой ученической тетради. Выходила газета раз в две недели, тиражом всего в два экземпляра и распространялась только среди русских военнопленных. Но материалы ее передавались по всему лагерю.
