Горюн

Горюнъ

Викторъ Петровичъ об?далъ. Онъ сид?лъ въ небольшомъ ресторанчик? и съ нескрываемой скукой оглядывалъ пос?тителей. Вс? столики залы были уже заняты, когда у входа показалась небольшая фигура въ потертомъ пиджак?, съ худощавымъ, бол?зненно-бледнымъ лицомъ. Новый пос?титель искалъ глазами свободнаго м?ста и нер?шительно подошелъ къ столику, занимаемому Викторомъ Петровичемъ.

— Позволите? — робко осв?домился онъ, отодвигая стулъ. Викторъ Петровичъ слегка поклонился.

— Сегодня можно похлебку и макароны по-итальянски, — сообщилъ вполголоса лакей, наклоняясь къ незнакомцу.

— Такъ вотъ, пожалуйста, — кивнулъ ему тотъ. Лакей скрылся. Въ то же время Виктору Петровичу подали жаренаго рябчика и судокъ съ салатомъ. Викторъ Петровичъ взялъ вилку, ткнулъ ею въ рябчика и сд?лалъ гримасу.

— Рестораномъ величаются, — проворчалъ онъ, — а рябчика зажарить не ум?ютъ!

— Изволите говорить? — встрепенулся незнакомецъ.

— Н?тъ… Я собственно про зд?шніе порядки… Помилуйте скажите — рябчикъ! Не рябчикъ, а лягушка какая-то.

Незнакомецъ погляд?лъ на тарелку и по бл?дному лицу его проб?жала легкая судорога.

— Пережарился, подгор?лъ… — ворчливо продолжалъ Викторъ Петровичъ.

— Птичка-съ… Жалко-то какъ! жалко…

— Ну, жал?ть-то особенно, положимъ, чего-же! — слегка удивленно возразилъ Викторъ Петровичъ, — а вотъ что ц?ны они берутъ настоящія…

Незнакомецъ вспыхнулъ.

— Помилуйте-съ! разв? я про ц?ну, и вообще… Пережарено, недожарено — для меня не суть важно. А вотъ-съ что подали ее вамъ что люди — это поймали, замучили, перышки общипали, лапки обрубили…

Викторъ Петровичъ лукаво прищурился.

— Эге! Да вы вегетаріанецъ, что ли?..

— Д?йствительно, трупами не питаюсь. Достачно злаковъ, плодовъ… Впрочемъ, признаюсь, я еще пока и молочное ?мъ, и яйца.

— Послушайте, — сказалъ Викторъ Петровичъ, разр?зая рябчика, — вы не обидьтесь, но это ваше вегетаріанство прямо-таки чепуха. Скажите, не все-ли равно этому рябчику, я его съ?мъ или вы съ?дите? Для васъ особо сейчась стр?лять не поб?гутъ.

Лицо незнакомца сложилось въ грустную улыбку.

— Ложно понимаете-съ, — тихо сказалъ онъ. — для меня, д?йствительно, не поб?гутъ… И вотъ-съ, хотя я держусь мн?нія, что пословица «одинъ въ пол? не воинъ» по мысли вредна и постыдна-съ, но въ настоящемъ случа? я воинъ поневол?. Проникнутъ сознаніемъ.

Викторъ Петровичъ высоко поднялъ брови.

— Не понимаю васъ.

— Сознаніемъ проникнутъ-съ. Увижу на стол? птицу-ли, рыбу-ли, и тутъ же у меня вся картина ихъ избіенія; такъ сказать, борьба ихъ непоб?димаго жизненнаго инстинкта, выражающагося безсильными сопротивленіями, трепыханіями, судорогами… это съ одной стороны, и безпощаднымь кулинарнымъ ножомъ съ другой. Все это въ глазахъ, въ сознаніи и — не могу-съ!

Викторъ Петровичъ улыбнулся.

— Это, простите, сударь мой, ничто иное, какъ блажь, сентиментальность! Горе какое нашли! Трепыханія… А какъ въ людяхъ это трепыханіе: нищета, позоръ, необразованность… Надъ птичками-то плакать, такъ в?дь это разорваться, разорваться придется.

Незнакомецъ съежился.

— Да-съ, именно, именно душа разрывается. Поглядишь кругомъ: Боже мой, что этого страданія разлито! что слезъ! что воплей! Всюду это великое, непрестанное страданіе, именуемое жизнью. Я в?рю такъ, — возбужденно продолжалъ онъ, — у челов?ка есть многое, что застилаетъ ему его духовное зр?ніе и заставляетъ находить счастье и красоту во всемъ, на что падаетъ его взоръ. Если это н?что, осл?плявшее его, случайно отпадетъ, жизнь представится ему такой, какой она есть на самомъ д?л?. Часто подъ словомъ жизнь подразум?ваютъ все личное, установленное и устроенное людьми; н?тъ! жизнь — это природа, это ея законы-съ. Жизнь — это листъ, который долженъ увянуть, челов?къ, который долженъ страдать и умереть. Страшно жить среди страданій, ловить ухомъ вс? эти стоны и вопли, гляд?ть, какъ течетъ кровь однихъ и какъ жадно, алчно пьютъ ее другіе. — Онъ кончилъ шопотомъ, съ трудомъ влад?я нервными, вздрагивающими губами.

Викторъ Петровичъ слушалъ.

— Скажите, — началъ онъ, — я заран?е извиняюсь за свой вопросъ, но онъ вынужденъ. У васъ въ жизни было много горя?

Незнакомецъ потупился.

— Я понимаюсъ: вы ищете корень. Въ такомъ случа? я позволю себ? сказать н?сколько словъ о своей жизни. Рекомендоваться не буду, мое имя значенія не им?етъ; скажу только, что такихъ, какъ я, не мало теперь. Такъ вотъ-съ… про жизнь. Если вы полагали, что я терп?лъ нужду, терялъ близкихъ людей, разбивалъ свое сердце, какъ говорится, въ романахъ, то это напрасносъ. Всего у меня было, какъ и у многихъ прочихъ, но суть не въ томъ-съ. Важно олно: съ д?тства у меня натура чуткая, отзывчивая. Въ ранней молодости стихи пописывалъ. Высшихъ наукъ не осилилъ, н?тъ! Къ другому меня тянуло: музыкой я увлекался. Ага! вы полагали, что меня судьба подъ каблукъ подмяла, а я музыкой увлекался! На скрипк? игралъ. И, знаете, все это я горячо любилъ: и литературу, и поэзію, и скрипку свою. Будь у меня почва другая, подготовка, я хочу сказать, быть можетъ, совс?мъ другой изъ меня челов?къ бы вышелъ; а тутъ впосл?дствіи и оказалось. Этой музыкой, да стихами я себ? только душу открылъ. Однако, я по порядку… Игралъ я на скрипк?, писалъ стихи и все бы ничего, да попалъ какъ-то въ кружокъ и вотъ-съ меня гд? захлестнуло.

— Какой же кружокъ?

— А такъ-съ. Все больше такіе же люди, какъ я: душа открыта, а пріять ей нечего. Міръ перевернуть хот?ли. Да-съ, кружокъ… Только мы и д?лали, что читали, да разсуждали, разсуждали, да читали… Корень- то искать изволили. Ага! не понимаете еще? Говорю вамъ — почва… Книги читали все прекрасныя и въ нихъ эта великая идея гуманности, любви безконечной; это, знаете, братство, глубокое пониманіе всего живушаго, страдающаго… Читаешь и внутри тебя кричитъ, обидно кричитъ этакое щемящее сознаніе собственнаго ничтожества, эгоизма, безсердечія… Стыдно-съ! самому передъ собою стыдно! Другой челов?къ какъ поступилъ бы? Полагаю, сталъ бы искать, какъ эти идеи и чувства свои въ жизнь ввести, онъ работать бы сталъ, другой-то. А у насъ ни ум?нья, ни подготовки, ни в?ры въ себя. Все это больное, бередящее въ душу вошло, зас?ло, носимъ мы всю эту боль въ себ?, тратимъ ее на птичку… Пов?рители, иной разъ отъ людей прячешься: б?дняга какой-нибудь, или, скажемъ, нищая и на рукахъ у нея ребеночекь, холодъ, голодъ-съ… Подаешь ей пятакъ. Отчего пятакъ? Отчего не снять шубу и отдать ей? у меня дв? комнаты — одну ей? Отчего! Оттого, что любви настоящей н?тъ, ум?нья н?тъ, силы н?тъ. Помилуйте, какъ же это я къ себ? нищихъ наберу? А сознаніе есть-съ, и боль… Я сколько разъ зам?чалъ, что у всякой великой идеи непрем?нно найдутся свои жертвы, горюны, такъ-сказать. Заберетъ ихъ идея, чувство, теченіе, въ лапахъ держитъ, мучитъ… Безъ горюновъ нельзя. На нихъ общество съ усм?шкой смотритъ, презираетъ ихъ. Несправедливосъ. Изволили читать «Первую ступень?» Такъ вотъ-съ, для идеи, для того, чтобы идея въ жизнь воитла, горюны-то и нужны, какъ первая ступень. Приведу другое сравненіе: художникъ пишетъ картину. Картина задумана, выношена, она вся тутъ яркая и живая передъ вдохновеннымъ взглядомъ творца, но… художникъ, не приступая къ ней, д?лаетъ еще эскизы, наброски… Пусть онъ позже сомнетъ ихъ, броситъ, они служили для передачи его вдохновенія, они вошли въ ц?лое геніально-задуманной картины. Насъ подомнутъ, насъ истопчутъ, пусть! Мы послужили, какъ могли: мы чувствовали и страдали.

Викторъ Петровичъ сердито оттолкнулъ тарелку.