бдительность няни и скрыться в спасительной темноте каретного сарая. Тогда он опять говорил, спрашивал, лазил, а Игнат следил за ним, и странная нежность сквозила в его угрюмых печальных глазах под беспорядочно нависшими бровями.
— Идет! Анна Герасимовна идет! — шептал он иногда, лукаво улыбаясь. Гриша пугался, потом оба смеялись.
Отца и мать Гриша видел большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя в спальне и считалась нездоровой. Когда у нее не болела голова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей переносить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила в голову мысль забежать к ней, она ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сейчас же просила уйти и не беспокоить ее.
Иногда Гриша сопротивлялся.
— Мама, — говорил он. — Я буду сидеть тихо, очень тихо.
Он садился в кресло и складывал руки на коленях.
— Ты здоров? — с беспокойством спрашивала мать.
— Да, — рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь посторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос. Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настроения тишины и спокойствия.
— Мама, — шептал он, — отчего, когда жарко, непременно вспотеешь?
— А тебе жарко? — спрашивала мать.
— Жарко… А ты думаешь я в двух рубашках?
— Разве в одной?
— Конечно, в одной! Вот! — звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь. Мать болезненно морщилась.
— Зачем ты кричишь? — упрекала она.
— Ах, я забыл! — виновато говорил мальчик и умолкал. — Мама! — шептал он опять минуту спустя, — скажи: зачем хвост?
— Какой хвост?
— А у лошадей, у собак?
— Как, зачем? Так просто хвост. Так уж устроено.
— Ан не просто! а мух махать? Чем бы им мух-то махать?
Болтовня мальчика начинала раздражать нервную женщину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.
— Мама! — говорил он опять, — а ты знаешь, где заводятся блохи?
Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.
— Ну уж, Гриша! Что это за разговор!
— В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые…
— Вот что значит, что ты все по конюшням! К осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!
— Отчего стыдно? — удивленно спрашивал мальчик.
— Ну, хорошо. Ну, иди. Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.
Гриша глубоко вздыхал, нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно любимой мамы.
— Поцелуй меня! — тихо говорила мать.
Он целовал, шалил, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики и впадала в жалобный тон.
— Худой ты у меня! бледненький! Гриша, отчего ты такой?
— Шалю! — отвечал по привычке мальчик, но сострадательная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.
— Ты у меня плохонький! И тебе не легко! И у тебя часто не весело на душонке, мой мальчик!
И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.
— Что ты? о чем ты? — испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтобы узнать, нет ли жару.
Но Гриша сейчас же успокаивался и уходил. И не успевал он дойти до двери, как уже забывал о своих беспричинных слезах, занятый какой-нибудь новой интересной мыслью. Что-то еще вздрагивало и всхлипывало в груди, а он уже радостно нащупывал в кармане забытую веревку и соображал, какое бы сделать из нее наилучшее употребление.
А между тем первое серьезное горе уже висело над его головой.
В одно утро отец, не отрываясь от газеты, сказал маме через стол:
— Да… ты знаешь? За Игнатом приехали!
— Приехали уже? — испуганно переспросила мама и, словно обдумывая что-то, опустила на стол недопитую чашку.
— Неужели ничего нельзя было сделать? ведь у них дети, — тихо сказала она.
— Что ж прикажешь? — пожал плечами отец. — Не связываться же с этим мерзавцем… ну, как его там? с купцом этим… Я его немного знаю: кулак и мошенник.
— Ну, вот видишь, тем более! — сказала мама.
— Чего же, тем более? Увел лошадь, да еще замок сломан, ну, значит, воровство со взломом… Дело ясно.
— Но что же им было делать? — спросила мама. — Ведь этот человек воспользовался какой-то задержкой с паспортом, не платил жалованья, вымогал даровую работу… Ведь Игнат просто убежал из рабства…
— А уводить лошадь все-таки не следовало! Ну, будет, что теперь толковать! — с досадой ответил отец и опять углубился в газету.
Гриша жадно слушал и ничего не понимал.
— Мама, куда везут Игната? — спросил он, широко раскрывая глаза. Мать рассеянно поглядела на него, но вдруг вспомнила о дружбе мальчика с кучером, чуть-чуть нахмурилась и отвела глаза.
— Кто приехал за Игнатом, мама? — продолжал допытываться Гриша.
— Отчего не сказать ему? — недовольным тоном заговорил отец. — Что это за вечная боязнь огорчить, повлиять на нервы? И выйдет какая-то мокрая курица, тряпка, а не человек…
— Боже мой, да говори сам! Разве я мешаю? — со слезами на глазах вскрикнула мама, подняла руки к вискам и вышла из-за стола.
— Вечные сцены! вечные сцены! — закричал ей вслед отец. — Твоего Игната везут в острог за кражу со взломом. Понимаешь? — сказал он жестко. Гриша побледнел. — Игната за кражу, а его жену Матрену за пособничество. Его на три года, а ее на полтора.
— А Польку? — спросил Гриша.
— А Польку… Ну, что ж Польку? Конечно, ее не в острог… Я уж не знаю, куда ее… Польку.
Гриша в упор глядел на отца, и глаза его делались блестящими и злыми. Он бледнел все сильней, но он боялся отца и сдерживался, насколько мог.
— Это за что же? — вызывающим тоном спросил он.
— Он украл, тебе говорят. Или все равно, что украл.
— Совсем не все равно!.. И сам же ты сказал, что купец мошенник.
— Ну, сказал.
— Так что же это? как же это? разве это можно?
Отец вдруг рассердился.
— Пожалуйста, пожалуйста, без историй! разбаловали так, что сил нет никаких.
Сдерживаясь, насколько мог, Гриша встал и вышел из комнаты. Но только он очутился за дверью, как
