Призрак бомбея

— Схожу в кладовку за новым бруском.

После внезапного исчезновения Авни Кунтал безутешно горевала у себя в гостиной — за стеклянными дверьми с вычурной резьбой. Теперь же, едва запершись, она достала миниатюрный кухонный набор — единственный подарок Авни — и так сильно прижала к глазам уменьшенный тан-дур, что в них даже запекло.

Однако она не унималась до тех пор, пока не-называемое, невыразимое чувство, которое Авни зажгла в ее душе, не выгорело дотла.

В крошечной комнатке для пуджи даже без кондиционера всегда было свежо и прохладно, словно окно открывалось прямо на небеса. Маджи сидела на деревянной скамейке перед алтарем, уронив голову на руки в полном изнеможении, и ей больше всего на свете хотелось лечь и поспать. Лишь в этой клетушке могла она не следить за своей мимикой и расслабить мышцы.

В остальных комнатах она была верховной властью, здесь же — смиренной просительницей. Этот переход Маджи совершала ежедневно и с легкостью, ведь домашние заботы стали колесницей Джаггернаута, что медленно растаптывала остатки ее здоровья. Комната для пуджи была ее святилищем — единственным местом, которое она не беспокоила во время утренних обходов. Теперь, вдали от семейства, исчезновение Мизинчика обрушилось на нее всей тяжестью, страшной болью сжимая грудь. Внучка была где-то там — замерзшая и напуганная. Глядя на алтарь перед собой, Маджи не допускала даже мысли, что Мизинчик мертва.

Серебряные фигурки бога Кришны с флейтой у губ и его возлюбленной Радхи чопорно стояли на резных серебряных качелях. Маджи взяла их, сняла шелковые наряды — золотистую лунги с Кришны и золотистое сари с Радхи — и окунула божеств в серебряную вазу с водой, где плавали три ароматных листика тулси. Маджи медленно омыла и вновь облачила богов, сосредоточившись на этом сакральном действе, а затем поместила их обратно на шелковую подушечку качелей. Обмакнув безымянный палец в чашечку с красной пастой, она поставила метки на лбах Кришны и Радхи. То же самое она проделала с цветными изображениями других богов в рамках: украсила тилаками Ганешу, Раму, Ситу, Лакшману, Ханумана [170], Шиву и Дургу — богиню-воительницу, восседающую верхом на тигре и особенно чуткую к верующим.

В углу алтаря, на красной вышитой ткани, стояли две стеклянные банки. В одной — ватные шарики, а в другой — гхи. В желтом, похожем на воск масле утонула ложка. Маджи схватила один шарик и скрутила из нитки фитилек. Она вставила его по центру вогнутой серебряной лампы и прижала к выемке у края. Зачерпнув ложкой масло, Маджи взяла спичку и подожгла фитиль. В мерцающем сиянии божества заплясали. Из подставки торчало несколько палочек благовоний, развернутых павлиньим хвостом, и крошечные колечки дыма разносили аромат сандала. Маджи позвонила в серебряный колокольчик, привлекая внимание богов. Затем, схватив длинную ручку лампы правой рукой, а левую подставив под низ, она стала двигать сосуд кругами, рисуя в воздухе санскритскую букву Ом и распевая молитву: «Ом Джайе Джагдиш Харэ… Милость твоя прогоняет зло от молящихся…» Эта молитва неизменно приносила ей покой и утешение.

Затем Маджи расколола кокос и принесла его в жертву. Зачерпнув ладонью воду для омовения Кришны и Радхи, Маджи выпила ее, а оставшиеся капли стряхнула себе на голову — как божественное благословение. Она вновь протянула ладонь и положила в нее горстку пра-сада: золотистый изюм, миндаль и халву. Все дожевав, сделала несколько движений ладонями, подгоняя к лицу жар от лампы, затем прижала пальцы к глазам — ритуал был окончен. Но Маджи продолжала молча сидеть перед алтарем.

— О всемилостивый Господь, — наконец заговорила она. — Я знаю, что прошлого не воротишь. Но почему именно сейчас? Почему забрали Мизинчика? Если в этом повинна я, умоляю, сжалься над старухой, сидящей перед тобою.

По обветренному лицу потекли слезы, капая на белое сари. Она опустила ладони с обеих сторон серебряных качелей и уставилась на Радху и Кришну. Их взгляды были все так же суровы, багряные тилаки на лбах рассекали серебряные лица кровоточащими ранами.

— Возьми все, что захочешь, даже отними у меня жизнь, — взмолилась Маджи, — но только прошу, верни Мизинчика целой и невредимой.

Пандит-джи приехал в личной храмовой машине — роскошной «шевроле импала» с широкими крыльями, которую один верующий, что зарабатывал на жизнь киноафишами, выкрасил в шафрановый цвет. Этот верующий также нарисовал сзади бога Ганешу, полагая, что это изображение заставит других водителей-индусов сохранять почтительную дистанцию. Однако таланты художника значительно превосходили его проницательность, и портрет Пшеши получился чересчур реалистичным: огромный живот наползал на стреловидные задние крылья, а слоновий хобот завивался вокруг запасного колеса с хромированным ободом, установленного сзади. Поэтому с полдюжины шоферов ежедневно норовили врезаться в машину, словно принося неплановые жертвы богу.

Помощник Пандит-джи, молодой красавчик с густой копной волос, втащил в зал жреческий инвентарь: железный кунд[171] для священного огня, плоские деревянные палочки, стальную вазу с маслом гхи, камфарные шарики и самагри для пуджи — ароматическую смесь из семян лотоса, меда, сахара, куркумы, ярко-красного порошка синдур[172], а также сухих цветочных лепестков и специй. Мальчик положил на пол толстую вишневую подушку. Пандит-джи шлепнулся на нее и, скрестив ноги в позе лотоса, энергично закачался взад-вперед, чтобы ягодицы раздвинулись на всю ширину подушки. Едва помощник установил кунд с дровами и камфарой, жрец закрыл глаза и задумался над тем, что волновало его всю дорогу: зачем понадобилось совершать среди ночи этот хаван! И сколько ему заплатят за вызов на дом?

Он быстро осушил стакан кипяченого буйволового молока, подслащенного большим куском нерафинированного сахара с мускусным привкусом.

— Эй, — окликнул он мальчика, отрыгнув, — все готово?

— Да, Пандит-джи.

Жрец нехотя открыл глаза и увидел Маджи с семейством, что расселось вокруг железного кун-да на белых простынях. Гораздо сильнее, чем это зрелище, воодушевило его тхали с кокосами, бананами и медом, стоявшее рядом. Из железного сосуда вырвался огонек и повалил дым.

— Ну, и что же у нас произошло? — спросил жрец своим высоким голосом, воздев очи горе, словно уже знал ответ.

— Похитили Мизинчика, — запинаясь, ответила Маджи.

— И Милочку, — добавил Нимиш.

— Это все айя, которая служила у нас много лет назад, — пояснила Савита. — Она ведьма!

— Ого, — безучастно отреагировал жрец. — Куда только катится Бомбей! Все эти невежды считают, что шантажом можно выбиться в люди.

— Шантаж? — переспросил Нимиш и почему-то успокоился. «Ну конечно, это просто шантаж, — рассудил он про себя, — айя только на это и способна».

— Тут еще кое-что, — скрепя сердце сказала Маджи.

— Да?

— Призрак.

— Призрак? — переспросил жрец надтреснутым голосом и нервно заерзал, теребя священный шнур на груди, словно лишь он мог его защитить.

— Ко мне вернулась моя доченька! — Савита крепко обхватила руками грудь, откуда по-прежнему сочилось молоко.

— Прогоните ее! — пискнул Туфан, в отчаянии сжимая джутовый пистолет.

— Оставьте ее здесь! — Савита влепила Туфа-ну оплеуху.

— Я выскажу необходимые просьбы, но на все воля Божья, — сказал Пандит-джи, решив, что