пристать к берегу, борясь с огромными волнами. Рыбаки выпрыгнули на песок, и женщины нетерпеливо потребовали первый улов в этом сезоне: лещ, лангусты,
Мать Авни до самой ночи стояла на берегу одна, вглядываясь в горизонт и высматривая мужа. По возвращении домой она встретила слепую повитуху. Та раззявила потемневший от табака рот, будто ей не терпелось сообщить новость.
«Девочка проклята, — сказала она, отдавая Авни. — После первой же крови ей не след здесь оставаться».
«Умоляю…»
«Едва хлынет кровь, она должна уйти! — Повитуха выхаркнула на песок вязкий комок. — Иначе навлечет на нас беду».
Понурив голову, мать Авни безропотно приняла приговор, вынесенный ее дочери. В глубине души мать понимала, что он справедлив.
Мизинчик присела и аккуратно положила гниющий кокос на песок, где он затерялся среди сотен других. Краем глаза она уловила зеленый проблеск вдалеке — единственный незрелый кокос на пустынном пляже, и ее вдруг потянуло к нему. Едва Мизинчик прижала кокос к груди, в памяти всплыли события вчерашнего дня, словно увиденные с тамаринда.
Уронив кокос вместе с хранящимися в нем воспоминаниями, Мизинчик упала в песок и зашлась судорожным кашлем. Наконец-то нашлось объяснение словам Милочки, ее безумному взгляду, окровавленной ноге, сверхъестественным способностям. Мизинчик почувствовала незнакомые, мучительные спазмы в животе, боль в спине.
В море, на разваливающемся траулере, мерцал огонек. Мизинчик вскочила и. увязая в песке, побежала туда.
«Я верю, — зачем-то повторила она кредо Одинокого рейнджера, — что рано или поздно… где- нибудь… как-нибудь… мы расплатимся за то, что взяли».
Да, что-то, без сомнения, взяли. Жизнь младенца. Возможно, жизнь Милочки.
И вот сейчас, пока она бежала на жутковатый отблеск фонаря, а океан плевался брызгами ей в лицо, Мизинчик понимала, что час расплаты настал.
Бунгало превратилось в плавильный тигель, сосуд, нагретый до температуры кипения страхами его обитателей, их напряженной близостью и стремлением выловить скверну, замеченную в священном вареве.
Наконец-то догадавшись, что его хотят засушить, призрак рыскал по дому в поисках воды и впитывал ее своими крошечными ладошками или густой светящейся гривой. Снова зарядили муссоны — злобные и обильные, будто матушка-природа пыталась вызволить свою родню. Дождь хлестал в окна, вода капала с потолков и собиралась лужицами на полу.
Ходить во временную столовую на задах стало опасно, и членам семьи приходилось выбираться по одному, чтобы поесть размокших овощей и выпить остывшего чая. Аппетит пропал у всех, кроме Дхира. Нужник переполнился. От тел разило несвежим потом. Воздух портили кишечные газы — едкие, отравляющие. Туфана по-прежнему подводил мочевой пузырь: мальчик писался в штаны в самый неподходящий момент и всякий раз зарабатывал звонкий шлепок от Джагиндера, уверенного, что сын делает это нарочно, лишь бы не ходить в зловонный сортир.
Савита редко выходила из комнаты — ни на кухню, ни в уборную. Кунтал тайком приносила ей воду и немного
В тот день она достала свои свадебные драгоценности, чтобы отобрать парочку для будущей невестки. «Какое приятное занятие», — размышляла она, с наслаждением перебирая сверкающую коллекцию и прикидывая, сколько та стоит, — сколько стоит сама Савита. На миг она представила, как вдвоем с дочерью они сортировали бы каменья. Малышка Чакори умоляла бы: «Мамочка, я хочу этот. Отложи его для моего приданого, ну пожалуйста». А Савита усмехалась бы: «Ну конечно же, моя лунная пташечка, для меня ты дороже любой невестки».
— Ой! — Вошедшая в комнату Кунтал испуганно отвела глаза от драгоценностей.
— Иди-ка взгляни, — беззаботно засмеялась Савита. — Тут нечего стыдиться.
Кунтал нерешительно приблизилась, взор ее притянули изысканный неотшлифованный алмаз и бирманское рубиновое ожерелье.
— Все это будет mi к чему, если план Маджи не сработает, — сказала Савита, осторожно подбирая слова. — Кстати, в последнее время она неважно выглядит.
— Маджи неважно выглядит?
Савита щелкнула языком:
— Столько всего странного творится. Тут и самый крепкий не выдержит. Скажи, какое ожерелье тебе
