Любовь, преступление
— В те годы нам тут жилось несладко.
Феликс вздохнул. Стояла удушающая жара. На стенах выступала влага. И, тем не менее, он сидел в большом плетеном кресле очень прямо, в отлично сшитом темно-синем костюме, который подчеркивал блеск его кожи. От него веяло достоинством. Напротив, устроившись на шелковой кушетке, в цветастой майке и красных шортах, Анжела Лусия слушала его с улыбкой.
— Было время, когда я все делал сам, потому что не мог платить домработнице. Убирал в квартире, стирал белье, готовил пищу, ухаживал за растениями. Вдобавок не было воды, и я был вынужден ходить за ней с жестянкой на голове, как простая женщина, к дыре, которую кто-то пробил в асфальте, — там, у поворота на кладбище, в глубине улицы. Я выдержал все эти годы, потому что у меня был Вентура. Я кричал: «Вентура, иди мой посуду», — и Вентура шел. Кричал: «Вентура, отправляйся, принеси еще воды», и Вентура отправлялся за водой.
— Вентура?!
— Я сам, Вентура. Это был мой двойник. В определенную пору жизни мы все прибегаем к двойнику.
Анжела Лусия нашла остроумной теорию Эдмунду Бараты душ Рейша. Ей страшно понравилась идея с двойниками. Они вместе посмотрели несколько кассет, в которых появляется Президент. У Феликса Вентуры — по-моему, я уже об этом говорил — имеется коллекция, насчитывающая не одну сотню видеокассет. Они с удивлением удостоверились в том, что в более давних записях старик подписывает документы правой рукой. В недавних — всегда действует левой. Анжела Лусия также обратила внимание на то, что в некоторых кадрах у него имеется небольшая бородавка над левым глазом. В других — нет.
— Может, он ее свел, — возразил Феликс. — Сейчас люди сводят родинки на теле с той же легкостью, с какой отмывают чернильное пятно.
Анжела заметила, что президент с бородавкой появляется на записях, сделанных и до, и после записей президента без бородавки.
— Это может быть только один из двойников!
Они провели за этой игрой весь вечер. По прошествии пяти часов — уже была поздняя ночь — они идентифицировали, по меньшей мере, трех двойников: одного с бородавкой, другого с небольшой лысиной, и третьего, в глазах которого, клялась Анжела, был безмятежный блеск моря.
— В отношении блесков я не берусь с тобой спорить, — сказал Феликс. Вот тогда-то он вспомнил эпизод с Вентурой, двойником. — Поверь. В те годы нам тут жилось несладко.
Женщине хотелось знать, как же он устраивался в то время, чтобы выжить. Феликс пожал плечами. Кое-как перебивался, пробормотал он, сначала давал читать романы — Эса, Камилу, Жоржи Амаду, — поскольку мало у кого были деньги, чтобы их купить. Позже стал отправлять посылки с книгами в Лиссабон, и отец продавал их букинистам или избранным клиентам. В тревожные месяцы, предшествовавшие независимости, Фаушту Бендиту Вентура сумел по дешевке скупить у впавших в отчаяние колонистов великолепные библиотеки. Он обменял серебряное кольцо на переплетенную подшивку ангольских газет XIX века. Медицинская библиотека в хорошем состоянии, насчитывающая более ста томов, стоила ему шелкового галстука, а за полдюжины долларов ему достались пятнадцать коробок, набитых книгами по истории. Спустя несколько лет кто-то из прежних колонистов выкупил у него книги, присланные в посылках по десять штук, по реальной цене.
— Это оказалось прибыльным делом.
От пола поднимался жар. В дверные щели медленными волнами, наполненными соленым запахом моря и его шумом, изумлением рыб, неярким лунным светом, проникал влажный сквозняк. У Анжелы Лусии блестела кожа. Блузка облегала грудь. Феликс не снимал пиджак. Должно быть, он сварился в нем. Я мечтал лишь о том, чтобы юркнуть в прохладную щель. Я отправился на кухню; оттуда, сверху, из верхней части окна, открывался вид — за оградой двора — на огни предместья, а за ними — огромная черная пропасть и звезды. Черная пропасть была морем. Я долго сидел и смотрел на него. Представил, как я в тишине погружаюсь, зажмурившись, как когда-то прежде, сердце заходится, руки раздвигают воду, в ногах — приятный холод, который поднимается выше, пока не доходит до пояса. Это меня освежило. Вернувшись в гостиную, я увидел, что Феликс снял пиджак и уселся на подушки перед телевизором, обняв Анжелу. Вентилятор под потолком, вяло вращая лопастями, гнал теплый воздух в сторону стен. Вековая пыль, клещи, старые души писателей вырывались на свободу из толстых томов и висели в воздухе, наподобие туманной дымки, расплывчатого сна, освещаемые вспышками телевизора. Беззвучные черно-белые кадры: Президент в президиуме на каком-то собрании. Президент, поднимающий вверх кулак. Президент в тренировочном костюме, играющий в футбол. Президент, здоровающийся с другими президентами. Затем, уже в цвете, кадры, запечатлевшие Президента на открытии парка. «Парк имени экс-героев Шавеша»[49] указывалось на табличке. Анжела засмеялась. Феликс засмеялся. Президент перерезал ленточку. Феликс повернулся к женщине и поцеловал ее в губы. Я увидел, не без изумления, как она закрыла глаза и приняла поцелуй. Услышал ее стон. Альбинос попытался снять с нее блузку. Она не позволила.
— Нет. Это — нет. Не делай этого.
Она приподняла ноги, изящно изогнувшись, и стянула шорты. Прилипшая к телу блузка позволяла угадать очертания круглых испуганных грудей и гладкого живота. Потом она повернулась всем телом, встав на колени над Феликсом. Благодаря плечам, широким, красивым плечам пловчихи, талия казалась более узкой. Мой друг вздохнул:
— Ты такая красивая…
Анжела обхватила его затылок обеими ладонями и поцеловала. Долгим поцелуем.
Лично у меня перехватило дыхание.
Мать, естественно, была несколько старше меня; по мере того как мы старели, живя бок о бок друг с другом, всегда бок о бок, эта разница сокращалась. Кроме того, думаю, она старилась медленнее, чем я. Начиная с определенного момента, случалось, что, когда мы появлялись где-то вдвоем, ее называли, обращаясь ко мне, «ваша супруга». Может, проживи она дольше, ее в конце концов стали бы принимать за мою дочь. Думаю, ей нравились эти мелкие недоразумения. Она упорно относилась ко мне, как к ребенку. Вплоть до того дня, когда, почти достигнув столетнего возраста, решила умереть, она контролировала нити моего существования.
— Мальчик не может поздно приходить домой.
И я, в свои восемьдесят с лишним лет, боялся войти в дом после полуночи. Когда я отправлялся на прогулку с кем-то из подруг, я чувствовал себя обязанным звонить домой каждые полчаса, чтобы Мама не волновалась. Она ждала меня, не смыкая глаз, чутко прислушиваясь, прижимая к груди кота.
— Мальчик не может пить спиртное.
Я садился за стол в баре и заказывал стакан молока, в то время как мои друзья, по-приятельски подшучивая надо мной, накачивались виски или пивом. Вдобавок Мама старалась отдалить меня от всех женщин, которые, по ее подозрениям, могли однажды отдалить меня от нее. Явных же дурнушек, но особенно очень глупых — этих Мама подталкивала в мои объятия, в уверенности, что я их отвергну. И тогда она мне выговаривала:
— Ты становишься слишком разборчивым. Так и проходишь в холостяках.
Я вам это рассказываю вовсе не с целью самооправдания. Было бы нечестно свалить вину за мое женоненавистничество на материнскую ревность или суровость моего бедного отца. Я был тем, кем был, поскольку мне не хватило смелости стать другим. Я вижу, как Феликс Вентура проводит пальцами по трепещущему телу своей возлюбленной, вижу, как он шепчет нежные слова ей на ухо, вижу, как он на руках переносит ее в комнату (женщина протестует, воспламеняется, кричит со счастливым смехом) и опускает на кровать. Наконец вижу, как, утомленный, он засыпает, и начинаю понимать, как я здесь оказался.
Феликс спит; его правая рука — на груди женщины, ладонь покоится на ее груди. Анжела лежит с открытыми глазами. Она улыбается. Осторожно высвобождается и встает с кровати. Надевает только
