накрыт большой стол. В такие дни сестры бродят по щиколотку в прозрачной, как хрусталь, воде, и волны ласкают им ноги.
Сейчас они уже не мечтают, как раньше, как бы выкупить проданные квартиры, а обсуждают, в основном, приезд Элиаса.
Сестры говорят Ноэми, что, вполне возможно, у них с Элиасом что-нибудь да получится. Ноэми злится и просит оставить ее в покое, о любви она, мол, вообще не думает, а они, ее сестры, ведут себя, как дети. Разве они не слышали, что сказала нянюшка? Элиас смотрит только на молоденьких. Все мужчины в возрасте Элиаса зарятся на молоденьких, а ровесницы им неинтересны. Ну разве что довольствуются женами, с которыми давно вместе. А ведь Элиас и женат-то никогда не был. В его возрасте еще можно родить детей, и если уж он решится так поздно жениться, не выберет он для себя старуху, которая и родить-то вряд ли сможет или родит, не дай бог, какого-нибудь дебила.
Тогда графиня говорит: «Фу, как же мне надоели все эти благоразумные люди!». А Маддалена: «Возраст тут ни при чем. Женщины и помоложе тебя, случается, родить не могут!».
Но в общем, если не обращать внимания на все эти глупости, единственное желание Ноэми — поскорее начать ремонт, сэкономить на рабочих и снова выбиться из голодранцев в люди.
Ноэми живет на последнем этаже, и ее квартира производит впечатление своей элегантностью: повсюду лепнина, потолки расписаны фресками, а на полу — дорогая плитка фабрики Джустиниани.
Ноэми в наследство досталась столовая: обитые бархатом диваны и кресла, два высоченных буфета с колоннами из инкрустированного дерева, где стоят дорогие фарфоровые сервизы, и тот самый роскошный, с серебряным рисунком — возможно, как раз он так понравился королю. На длинном столе — канделябры из цельного серебра, а с потолка спускается развесистая люстра с хрустальными подвесками. Ванная тоже шикарная: керамическая ванна на латунных ножках, серебряные туалетные принадлежности на умывальнике, а на потолке изображены ангелы, резвящиеся в крохотных озерах.
Но всё это в чехлах. Словно музей, закрытый для публики.
Сама Ноэми пользуется другой ванной, попроще, а в той роскошной только пылинки сдувает да еще следит, чтобы латунные ножки ванны и серебряные туалетные принадлежности вдруг где не почернели. Столовая вся тоже укрыта старыми покрывалами, простынями да тряпками; запас скатертей и вышитых салфеточек желтеет и ветшает в сундуках на львиных ножках с барбаджийской резьбой, ставни всегда закрыты — нельзя, чтобы выгорело то, что Ноэми не может накрыть: вазы для цветов, картины, дорогие безделушки, стоящие повсюду, посуда в буфетах за прозрачным стеклом.
Ноэми мечтает сохранить в неприкосновенности память о былом величии и, чтобы вернуть его, готова экономить на всем. Дома она ходит в каком-то старье и вообще за собой не следит, и волосы ее подстрижены как придется. Ест как птичка и потому совсем отощала. Зимой печь не топит — сидит в промерзшем доме и питается чем попало. Возможно, как раз из-за этого своего крохоборства она страдает запорами и постоянно пьет слабительные, и чего только не делает, чтобы наладить пищеварение — выпивает, например, натощак сыворотку от овечьего сыра
Но Ноэми ничего не делает просто так. Она лучше всех понимает, как и что происходило и произойдет, и не потому, что она волшебница какая, просто мыслит системно. И когда она разъясняет домашним ошибки предков, и почему они разорились, и что надо делать, чтобы выправить положение, а другие встревают со своими советами, она только головой качает и в конце концов всегда оказывается права.
Бестолковая графиня все смотрела и смотрела, как Ноэми качает головой: мол, «мыслить надо системно», а потом взяла да и заглянула в словарь проверить, что значит «система», и прочла: «множество элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом, образующих определенную целостность, единство». Такое определение ей очень понравилось: значит, тот, кто мыслит системно, умеет расставлять всё по местам, по порядку, понимает связь между причиной и следствием, но все равно она пытается спорить с сестрой и днем с огнем ищет то, что не укладывается в систему, а Ноэми терпеть этого не может.
5
Теперь, когда к ним заявился Элиас со своими рабочими и занялся реставрацией заднего фасада, Ноэми всё время дома, следит за работой и экономии ради может сама покрасить окно или залезть на карниз и поправить водосточный желоб. Совсем рехнулась. Но вообще-то, если подумать, есть в ней что-то от птички, обустраивающей свое жилье.
Всем известно, что она готова жизнь положить, только бы восстановить фамильное гнездо и выкупить когда-нибудь квартиры номер два, четыре, пять, шесть и семь. Но они слишком бедны, вернее, не так богаты, чтобы отремонтировать сразу весь дом, и ремонт идет участками, но едва они приведут в порядок что-то одно, как другое рядом рушится.
Графини последний раз видели Элиаса еще чумазым мальчишкой, противным грубияном, и таким его и запомнили. А он оказался светлокожим, руки, хоть и в мозолях, изящные, как у пианиста, а взгляд открытый и жизнерадостный.
Ноэми с ним подружилась. Ей нравится, что он остается работать сверхурочно: докрашивает окно, повиснув на мостках, или доштукатуривает участок стены. И постепенно они подружились.
— Почему бы вам не продать этот дом, — крикнул он ей как-то с мостков, — и не переехать всем вместе в красивый, новый с гаражом и лифтом?
Ноэми, проверявшая лепнину в столовой, где никто никогда не обедает, резко обернулась и подошла к окну, чтобы объяснить ему, как важна вся эта старина и что она считает своим долгом сохранить то, что осталось от старого Кальяри, который, хоть и пострадал от бомбардировок, но все равно прекрасен. Вот он, Элиас, никогда не задумывался, почему в Кальяри никогда не скучно? Всё потому, что город стоит на склоне — весь из подъемов и спусков, и сколько по нему ни броди, он всегда разный: из густой тени вдруг выходишь на яркое солнце, а когда меняется ветер, то Кальяри меняется вместе с ним, и узнать его по- настоящему жизни не хватит.
— Раз уж мы с вами все равно беседуем, — сказала она в конце концов, — может, выпьете кофе?
— Спасибо. Налейте в бумажный стаканчик, я выпью прямо тут, на лесах.
Но Ноэми вернулась с подносом и фарфоровыми чашечками с серебряным рисунком — теми самыми, из королевского сервиза. Она поставила всё на подоконник, и они выпили кофе в небесах.
Он сказал ей, что вот так, в оконном проеме, она напоминает ему настоящий портрет, такие только в музеях висят, и что ее портрет он бы с удовольствием повесил у себя дома. А про тот новый дом с гаражом он просто так сболтнул, ведь он тоже обожает все старинное.
С того дня Ноэми носит ему кофе по всем правилам: на подносе, в фарфоровых чашках, с серебряными ложечками.
Другие рабочие, глядя на них, шутят и посмеиваются, да и те, кто живет в проданных квартирах, наблюдают за ними из окон и судачат. Ведь Ноэми старше Элиаса, и их дружба, которая могла бы показаться такой романтичной, на самом деле выглядит довольно смешно. Но сестры, понятное дело, надеются, что Элиас и Ноэми поладят, и ничего странного и тем более смешного в этом не видят.
Но вот недавно случилась одна неприятность. Возможно, Элиас застеснялся, чувствуя на себе пристальные взгляды приятелей, да еще и зрители стояли у окон. Он уронил чашку, и та разбилась. Ноэми бросилась в сад подбирать осколки, но склеить чашку было уже невозможно. Элиас тоже спустился с мостков и поспешил вниз.
— Ничего, ничего, — повторяла Ноэми, хотя губы и руки у нее дрожали.
С кофейным ритуалом было покончено. Отныне окна перед мостками будут закрыты.
— Всего лишь чашка! — все твердит Маддалена. — Подумаешь!
