получше, хотя что он там такое мог о ней узнать, ну все же прожил же он с ней столько лет и больше не ходил в дом терпимости, так, может, он теперь ее любит? Дед ухмыльнулся, не глядя на нее, шлепнул ее по попе и даже не подумал ответить. В другой раз, когда она оказывала ему «услугу», о которой не может рассказать Ветерану, дедушка сказал ей, что у нее самая красивая попа, с которой он когда-либо имел дело. Действительно, что мы можем знать даже о самых близких — чужая душа потемки.
11
В шестьдесят третьем году бабушка с мужем и папой поехала навестить самую младшую сестру и зятя, перебравшихся в Милан.
Чтобы помочь им, другие сестры бабушки продали в свое время даже дом в деревне. Мои бабушка с дедом давно отказались от своей доли в нем, но это не помогло: три крестьянские семьи все равно не могли выжить на таком участке земли. Аграрная реформа шла ни шатко ни валко, план индустриального подъема был составлен бездарно. Ставили на химическое производство и металлургию, которые приезжие с материка заводили на общественные деньги и от которых, как говорил дедушка, нам было ни холодно ни жарко, потому что будущее Сардинии — в народных промыслах. Сестрам, жившим на доходы с земли, стало полегче, когда они остались вдвоем и переехали в дом к мужьям. Моя бабушка очень переживала и даже не поехала на вокзал Сан-Говино, чтобы проводить на поезд до Порто-Торрес свою младшую сестру, зятя и племянников. И из-за дома она переживала. Новые хозяева установили на месте каменной арки, служившей входом, железную калитку. Они сломали деревянные колонны и низкую стену, отделявшую
Собираясь в поездку, бабушка была уверена, что родственники разбогатели. Сестра писала ей, что
Бабушка с дедушкой не знали, что привезти богатым миланским родственникам. Ни в чем у них не было нужды. И тогда бабушка предложила собрать ностальгический гостинец. Пусть одевались и ели они хорошо, но от сардской колбасы, увесистой головы козьего сыра, оливкового масла и вина из Мармиллы, копченого свиного окорока, диких артишоков в масле и свитеров для детей, связанных бабушкой, вряд ли откажутся: все это напомнит им дом.
О приезде родственников не предупредили. Хотели удивить. Дедушка достал карту Милана: изучал ее и намечал маршруты к главным красотам города.
Все трое оделись в новое, чтобы не ударить в грязь лицом. Бабушка купила кремы Элизабет Арден: ей уже было за пятьдесят, и хотелось, чтобы Ветеран — а сердце подсказывало ей, что они встретятся — нашел ее все еще красивой. Однако она не слишком беспокоилась. Люди убеждены, что мужчина на шестом десятке не заглядится на свою ровесницу, но такова логика обыденная. А у любви своя. Любовь безразлична к возрасту и всему прочему, что любовью не является. И именно так любил ее Ветеран. Сразу ли он ее узнает? Как изменится его лицо? В присутствии дедушки, папы или жены и дочки Ветерана они не смогут обняться. Они протянут друг другу руки и будут смотреть, смотреть, смотреть друг на друга. И не смогут наглядеться. А если ей удастся выйти на улицу одной и он встретится на пути — тогда да. Тогда они будут целоваться и сжимать друг друга в объятиях с силой, скопившейся за все эти годы. И если он попросит, она никогда не вернется домой. Потому что любовь важнее всего прочего.
Бабушка никогда не была на материке — если не считать городка на водах — и что бы там ни писала ей сестра, встретить знакомого в Милане ей казалось делом таким же простым, как в Кальяри: она думала, что наткнется на своего Ветерана тут же на улице, и была очень взволнована. Но Милан оказался огромным, высоченным, красивейшим, застроенным громоздкими, роскошно украшенными домами, серым, туманным; всюду снуют машины, клочки неба проглядывают между голыми ветвями деревьев, светят тысячами огней магазины, фары машин, светофоры, грохочут трамваи, в плотной толпе люди прячут лица от дождя за воротники пальто. Едва сойдя с поезда, бабушка стала вглядываться в прохожих мужчин и искать того самого, высокого, худого, с добрым и плохо выбритым лицом, в промокшем пальто и с костылем, а мужчин было множество, они садились в поезда и выходили из них; поезда отправлялись в Париж, Вену, Рим, Неаполь, Венецию — мир был удивительно велик и богат, но Ветерана нигде не было.
В конце концов они нашли улицу и дом сестры: дом оказался старой постройки, а вовсе не новым с иголочки небоскребом, как им представлялось. Бабушке он показался красивым, несмотря на облупившийся фасад: лепнина вокруг окон лишилась голов ангелочков и цветочных веток, жалюзи — щербатыми, многие балясины на балконах заменены деревянными палками, а стекла — кусками картона. На двери значилось множество имен, но не в отдельных стеклянных окошках, а все вокруг одного звонка. Но адрес точно был правильный, потому что именно с него вот уже год приходили письма. Они позвонили, и на балконе над воротами появилась женщина. Она сказала, что
И все трое зашли в дом. Внутри царил полумрак, в спертом воздухе пахло помоями и капустой. Лестница, видимо, когда-то была парадной, потому что вилась вокруг широкого проема, но пострадала от бомбардировок последней войны, и многие ступени казались ненадежными. Дедушка решил подниматься первым, он шел, прижимаясь к стене. И вел за собой папу, держа его за руку, и бабушке велел, чтобы она ступала за ним след в след. Они поднялись на самый верх, под крышу. Но квартир там не было. Открытая дверь вела в длинный темный коридор, огибающий лестницу, в него выходили двери чердачных каморок. К дверям этим все же были прикреплены таблички с фамилиями, и на самой последней — фамилия зятя. Они постучали, никто не ответил, но из других дверей в коридор начали выглядывать люди; узнав, кто они и к кому, приветствовали их с большим радушием и пригласили подождать у них. Зять где-то бродил со своей тележкой старьевщика, сестра еще не вернулась от хозяев, где была в прислугах, а дети оставались целый день в садике у монахинь. Их посадили на кровать под единственным окошком, в которое виднелся кусок серого неба; папа запросился в туалет, но дедушка в ответ только сделал ему строгие глаза, потому что туалета здесь, конечно, не было.
Наверное, им следовало сразу уйти. Ясно было, что стыда не оберешься. Но было поздно. Радушные и добрые соседи, тоже южане, успели уже все выспросить, и сбежать теперь значило наверняка
